Боря, как две капли воды похожий на отца, с ранними залысинами и уродливыми очками с толстыми линзами, слушал мать, изнемогая, а потом говорил:
– А ты чего хотела-то?
Антонина вздыхала и приглашала в гости, «да ну, в какие гости, ДОМОЙ». Подслушивающая Ниночка отрицательно мотала головой так старательно, что со стороны напоминала китайского болванчика на сквозняке: «Без меня!»
– Не знаю, ма-а-м, – юлил Боря. – Работы много – в выходные хотим отоспаться.
– Ты много работаешь, – сокрушалась Антонина Ивановна. – А тебе вредно. У тебя плохое зрение.
– У меня не только плохое зрение, – раздражался Боря, – но еще пятилетняя дочь и жена на окладе воспитателя.
– Ты сам их выбрал.
– А я что, должен был выбрать тебя? – взвивался Боря.
– Я этого не говорила.
– Ты это подразумевала!
– Неправда! – сопротивлялась Самохвалова, призывая себя к благоразумию.
– Нет, правда! – орал Боря. – Ты всю жизнь прожила ради себя! Ты даже Катьку родила ради себя, чтоб в старости не скучно было!
– Не смей так со мной разговаривать! – взрывалась Антонина и напоминала о сумме постоянно возрастающего долга.
– Не надо меня попрекать своими подачками. Заработаю – верну.
«Как же! – подумала Антонина, осуществляя в голове строгую калькуляцию. – Вернешь!»
– Верну! – словно читал материнские мысли сын.
– Не надо, сынок, – завершала разговор Антонина Ивановна и медленно, с удовлетворением, опускала трубку на рычаг.
В общем, план провалился. Но Самохваловы так быстро не сдаются. Утром Самохвалова звонила Главной Подруге Семьи и пафосно заявляла, что ее гложет чувство вины.
Ева обещала подумать и не торопилась успокаивать подругу: нотариус Шенкель не любила случайных слов, не подкрепленных четкими аргументами.
Тогда Антонина шла на работу и просила совета у брошенной Адровой, но та ни о чем, кроме подонка-мужа, говорить не могла.
– Разве это проблема, Тоня? – останавливалась Татьяна Александровна у входа в преподавательскую. – Ты послушай меня…
Выслушав Адрову, Самохвалова легко соглашалась, что ее проблема с сыном – это не проблема, а так, цветочки. Но эти цветочки не давали ей спокойно жить. Даже курсанты из Никарагуа замечали, что их «Антяниня Иванявня грустный», и ласково заглядывали русскому учителю в глаза.
– Все хорошо, – успокаивала Антонина своих «никарагуяточек» и продолжала монотонно диктовать текст: – «Родина – это твои мать, отец, брат и сестра…»
– Барат? – переспрашивал курсант Аргуэйо, всем своим видом выражая полную заинтересованность.
– Не «барат», а «брат», курсант Аргуэйо, – поправляла Самохвалова и строго смотрела в глаза смуглому латиноамериканцу.
– Что ты с ними носишься?! – злобствовала Татьяна Александровна.
– Они мне как дети, – объясняла Антонина, и выражение ее лица становилось мягче.
– Тебе своих мало? – ехидно интересовалась Адрова. – С сыном сначала разберись, а потом в своем пионерском отряде порядок наводи.
Самохвалова замыкалась и пряталась за шкаф, якобы выпить чаю. Вина усиливалась. Вечером Антонина Ивановна уже не находила себе места и дергала всех, кто имел неосторожность попасться ей на глаза.
Первой оказалась тетя Шура, как всегда торопящаяся то ли в комбинат, то ли из комбината.
– Санечка, – остановила ее Самохвалова. – Ты бы зашла.
– Не могу, Тонь, гости.
– Сань, какие гости? Сегодня понедельник.
– Нужные люди, – на ухо прошептала Главная Соседка и побежала дальше.
Попавшаяся навстречу Наташка Неведонская Антонину не заинтересовала: тоже мне советчик, с таким же успехом можно и с Катькой поговорить.
Но девочка к общению, судя по ее сосредоточенному лицу, расположена не была.
– Может, выйдешь? Мать встретишь?
Катька тащилась в прихожую, чтобы взять сумки.
– Хоть бы «здрасте» сказала, – продолжала Антонина Ивановна задирать дочь.
– Ма-а-ам, – недовольно протянула девочка. – Мы ж виделись сегодня.
– Тебе жалко? – наседала Самохвалова.
– Ну, здрасте…
– Спасибо, – криво усмехалась женщина. – Так не надо.
Катька шла на кухню и, устроив сумки на табуретках, начинала их разбирать – нечего интересного.
– Борька звонил?
– Не звонил.
– А ты ему?
– А мне-то зачем? – искренне изумлялась девочка.
– Вообще-то он твой брат, Катя. Не будет меня, к кому пойдешь за помощью?
– Ни к кому.
– Это ты сейчас так говоришь. А вот останешься без мамы, что будешь делать?
Катька зашла в зал и бухнулась в кресло, скорчив при этом презрительную физиономию.
– Это кому скажи! – продолжала вслух размышлять Антонина. – Брат и сестра! А чужие! Разве мы этого с Сеней хотели? Думали…
Не известно, о чем думали муж и жена Самохваловы, но в реальности между братом и сестрой не существовало никаких связей, кроме тех, что «порочат институт семьи». Когда родилась Катька, ее брату почти исполнилось восемнадцать, и он поддерживал родительское решение родить сестренку исключительно для того, чтобы от него наконец отстали. Никакой особой радости от ночных бдений над корчащимся от колик младенцем он не испытывал. А развешанные посредине общей кухни пеленки напоминали ему ненавистные ясли, застрявшие в подсознании, как гиблое место, откуда нет возврата домой.
Борин возраст на тот момент не позволил ощутить дефицита родительского внимания из-за перманентного спермотоксикоза, для борьбы с которым юноша каждый вечер выбирался на тропу соблазнов и испытаний. Это потом, спустя много лет, он обвинит мать в эгоизме, а Катьку – в том, что перетянула одеяло на себя, лишив его обоих родителей сразу. «Да-да-да, – подтвердит Ниночка слова мужа и упрекнет свекровь в том, что она не только дурная мать, но и «отвратительная, бездушная бабушка».
Катька тоже не испытывала теплых чувств к старшему брату. В свои неполных тринадцать лет она не догадывалась о причастности матери к создавшейся ситуации, но совершенно четко уяснила, что явление Борьки в их дом – это начало сезона дождей. Цепочка состояла всего из трех звеньев: пироги – деньги – слезы. Видя, как мать скулит после каждого Борькиного прихода, девочка ее жалела и не рассказывала, что брат подворовывает деньги, лежащие в берестяной шкатулке. И не бог весть какие суммы хранила в ней Антонина: мелочь, рубли, трешки, не сразу заметишь, но Катьке все равно было противно.
Борька, поймав на себе презрительный взгляд сестры, подмигивал ей и недобро цедил сквозь зубы: «На проезд. Не обеднеете». Катька вспыхивала и запиралась в комнате, дожидаясь, пока брат испарится.