— Эй, давай закругляйся с этой дурацкой музыкой! — орет Симончелли с противоположного конца зала.
Йетри делает вид, будто не слышит. Краем глаза замечает, что к нему приближается Дзампьери. Он опускает голову, показывая, что занят, хотя на самом деле нужно просто ставить ту или иную вещь. «Pretty Fly» кончается, что поставить теперь — он не знает. В написанной от руки программе дальше идет «Motorhead», но для Дзампы это не подходит, Йетри растерян и взволнован. Когда она подходит, он запускает первое, что попадается под руку, — «My Plague».
Дзампьери присаживается на стол прямо перед ним. Когда же она начала так на него действовать? Йетри кажется, что все его тело колют иголками, миллионами иголок.
— Помелодичнее ничего нет?
— А что? Тебе не нравится «Slipknot»?
Дзампьери делает странную гримаску.
— Я даже не знаю, кто это такие.
Йетри опускает голову. Перечитывает названия песен в списке — от начала до конца и обратно. Внезапно он понимает, что здесь нет ничего подходящего, ничего такого, что могло бы ее поразить.
— A «Suicidal» ты знаешь? — с надеждой в голосе спрашивает он.
— Нет.
— «Nevermore»?
Дзампьери качает головой.
— Сейчас заведу. «Never» — это круто.
Она фыркает.
— А Шакиры у тебя нет?
Йетри резко выпрямляется с возмущенным видом.
— Шакиры? Это вообще не музыка.
— Зато всем нравится.
— Она поет одну попсу.
Дзампьери оглядывается с печальным видом.
— По крайней мере, хоть потанцевали бы. Видишь? Все стоят. Скоро у нас от твоей музыки уши завянут.
— Если вам не нравится, могли бы назначить диджеем кого-то другого. А у меня такая музыка. — Он чувствует себя злым и униженным. Если Дзампьери и правда нравится Шакира, вряд ли он найдет с ней общий язык.
— Да ладно ты, не обижайся! — говорит она. — Что ты обижаешься, как мальчишка, из-за какой-то музыки! — Дзампьери презрительно машет рукой. — Заводи, что хочешь, мне-то какое дело, — говорит она и уходит.
Йетри замирает, держа в руке айпод, как дурак. Только через несколько секунд он приходит в себя. «My Plague» отзвучала, что ставить дальше — он не знает. Теперь в Развалине слышны только голоса ребят. Дзампьери уже вернулась к своим, влившись в компанию Чедерны, Пеконе и Верчеллина. Ржет, как лошадь, словно ей на самом деле нет никакого дела ни до музыки, ни до него.
— Наконец-то! — орет Маттиоли диджею, сложив руку рупором. Остальные аплодируют.
Какой же он идиот! Хотел показать, что чего-то стоит, а в итоге, как всегда, оказался в дураках. Йетри переполняет стыд, хочется провалиться сквозь землю. Пусть сами ставят себе музыку! Все равно они ничего не понимают. Йетри глядит на сослуживцев и внезапно чувствует, что ненавидит их так, как когда-то ненавидел ребят из Торремаджоре. Они тоже ни фига не понимали в музыке, слушали только то, что передавали по радио, слащавых итальянских певцов.
Он сжимает пластиковый стаканчик и с яростью швыряет в угол. Уходит из Развалины. Ночи становятся все холоднее, а он в одной футболке. Ну и фиг с ним! Засунув руки в карманы, он идет к телефонам, еще не поздно позвонить маме. А ведь он чуть не забыл, голова была занята этой дурацкой вечеринкой. Навстречу попадаются ребята. Идите, идите, все равно там ничего веселого нет.
У телефонов он видит Рене. Сержант расхаживает туда-сюда и курит.
— Ты чего гуляешь без фонаря? — спрашивает он Йетри.
Тот пожимает плечами.
— Не потеряюсь, — говорит он. — А ты чего не остался?
— Слишком много народу, — отвечает сержант.
Выглядит он подавленным и напряженным. Наверное, потому что их поездка вовсе не похожа на прогулку. Но сейчас в душе у Йетри нет места для страха, ему на все наплевать, он слишком расстроен, чтобы испытывать другие чувства.
— Тебе надо позвонить? — спрашивает он.
— Мне? Да нет. — Рене проводит ладонью по бритому черепу. — Нет, не надо. Ну, до завтра! Постарайся отдохнуть!
Он быстро уходит, старший капрал остается в одиночестве. Ночью на базе стоит такая тишина, какой он никогда не слышал: молчат двигатели машин, молчат человеческие голоса, молчит природа — птицы не щебечут, сверчки не поют, речек поблизости тоже нет. Ничего. Полная тишина.
Звук маминого голоса вызывает у него в душе бурю чувств, и теперь что-то как будто сжимает ему горло.
— Живот больше не болит?
— Мам, это было давно. Все нормально.
— Голос у тебя грустный.
Что поделать, от мамы ничего не скроешь. У нее словно есть рецепторы, улавливающие малейшие оттенки звучания его голоса.
— Я просто устал, — говорит Йетри.
— Я так по тебе скучаю!
— Мммм…
— А ты по мне?
— Черт побери, мне уже не восемь лет!
— Знаю, знаю. Не надо так говорить! В восемь лет ты был просто чудо.
А теперь? Теперь он кто? Он вспоминает, что даже мама не могла слушать его музыку, и чувствует, что зол на нее. Длится это не больше секунды. Мама все твердила: это шум, а не музыка, у тебя заболят уши. Однажды она сказала что-то резкое о «Megadet», и он обозвал ее старой дурой. А в ответ получил такую затрещину, что повернулся на месте, и больше ничего подобного себе не позволял.
— Мам, несколько дней я не смогу тебе позвонить.
— Почему? — сразу же заволновалась она. Словно упрекает сына за то, что от него никак не зависит. — Сколько дней?
— Дней пять или шесть. Как минимум. Тут будут чинить телефонные линии.
— Зачем их чинить, если они работают? Нельзя их просто не трогать?
— Нельзя.
— Если работают, трогать не надо.
— Ты в этом ничего не понимаешь, — резко отвечает Йетри.
Мама вздыхает:
— Это правда. Не понимаю. Но я буду переживать.
— Не надо переживать. Здесь ничего не происходит.
— Когда твой ребенок далеко, всегда переживаешь.
Йетри еле удерживается от того, чтобы рассказать ей, что на этот раз, только на этот раз она совершенно права. В прошлом — нет, десятки ночей, которые она провела без сна, с бьющимся от волнения сердцем, надо было спать — он всегда был куда более разумным, невинным и послушным сыном, чем казалось маме. Догадайся она об этом, она бы наверняка испытала разочарование. В ее сыне нет ничего особенного, он такой же, как все.
— Мне пора, мам.
— Нет, погоди! Ведь в ближайшие дни ты не будешь звонить. Расскажи мне еще что-нибудь!