— Приезжай! — умолял я. — Отец умирает.
Марианна помолчала. Я напряг слух, надеясь услышать ее плач — плач, который наконец-то принес бы нам всем избавление.
— Для меня он не существует.
За восемь лет до этого состоялся другой телефонный разговор, столь же тяжелый, но закончившийся тем, что сестра покорилась. Он стал кульминацией мрачного периода, который переживала сестра, и знаменовал собой ее окончательный разрыв с душным мирком Нини и Эрнесто. Когда я думаю об этом сейчас, мне кажется, что в жизни семейства Эджитто все эпохи завершались одинаково — телефонным разговором. Лишь многие километры проводов — защищенных, закопанных на большой глубине, — позволяли нам обсуждать вопросы, которые, когда мы глядели друг другу в лицо, оказывались настолько болезненными, что у нас не было сил о них заговорить.
После хороших и отличных оценок в школьных табелях, которые Нини хранила в особой папке в верхнем ящике буфета, после бесчисленных похвальных грамот школьные успехи Марианны резко прекратились. Вообще-то признаки этого наблюдались давно. Еще в лицее Марианна месяцами хандрила, болела, успеваемость падала, но всякий раз ценой невероятных усилий она преодолевала трудности и вновь доказывала, что она лучшая. Положение ухудшалось почти незаметно. Хотя попытайся Эрнесто оценить ее успеваемость, использовав чисто количественный подход, который он применял ко всему на свете, попытайся он построить график ее отметок за полугодие от первого класса начальной школы до последних курсов университета, он бы сразу увидел, что линия неумолимо стремилась вниз.
Я же следил за этой медленной безостановочной мутацией по веснушкам, которые появлялись у Марианны весной. Я всю жизнь считал, что в этих темных пятнышках на щеках у сестры сосредоточена ее тайная сила: разве не веснушки выделяли ее среди нас, обыкновенных людей? Но с каждым годом веснушки становились все бледнее. А с тех пор как Марианна завела привычку загорать в солярии, они стали почти незаметными. На четвертом курсе университета у нашего без пяти минут искусствоведа (история искусства увлекала ее не больше, чем другие предметы, зато подобный выбор соответствовал творческим способностям, которые у нас дома приписывали сестре) веснушки и вовсе пропали, как гаснут звезды над городом с загрязненным воздухом. И тут сестра просто остановилась.
Экзамен был не из трудных — спецкурс по Уильяму Блейку. Первый раз сестре собирались поставить низкую оценку — она решила пересдавать. Разыграла небольшую трагедию, но отчаяние и яростные проклятия в адрес принимавшего экзамен ассистента кафедры, который спросил о возможных прочтениях малопонятного рисунка Блейка «Великий красный дракон и жена, облаченная в солнце», скорее походили на позу, в которую она встала, пытаясь скрыть, что на самом деле ей на все это наплевать. Через месяц она пошла на пересдачу и не сдала преподавательнице, читавшей этот спецкурс. За обедом она живописала нам, охваченным растерянностью, свою профессоршу — дуру набитую, пустое место, фригидную уродину, которой сами знаете чего не хватает. Нини возмущенно сжимала вилку и нож, не решаясь вслух возразить разошедшейся дочери.
Я, как обычно, переживал за Марианну. Когда мы оставались одни, я позволял ей проявлять художественные способности и рисовать карикатурный образ преподавательницы, достойной предстать на одном из пугающих рисунков Уильяма Блейка. В короткие паузы, когда я брал слово, я пытался как мог поддержать сестру.
Все впустую. Она провалилась и в третий, и в четвертый раз — что произошло, мы так толком и не узнали. В пятый раз Марианна явилась на экзамен без зачетки, уселась напротив преподавательницы и ассистента, уставилась на них и молча сидела, пока, потеряв терпение, они ее не прогнали.
После этой попытки она позвонила мне: вечером я непременно должен быть дома — да, да, непременно. За год до этого я не стал брать отсрочку от призыва, пойдя против воли семьи и совершив первый из тайных побегов (возможно, я почуял запах неминуемой катастрофы и решил где-нибудь спрятаться). Поэтому я уже жил в казарме, но в обмен на услугу начальству получил возможность в тот вечер вернуться домой.
За ужином, истерически рыдая, Марианна объявила, что бросает учебу. Никто не подошел к ней, никто не погладил ее мокрое от слез расстроенное лицо. Мы смотрели, как она бьется, словно зверь, попавший в капкан. Ее боль отдавалась во мне с равной силой, но что сделать, чтобы она утихла, я не знал. Нини ждала, что я что-нибудь скажу. Эрнесто продолжал есть, отправляя в рот маленькие кусочки. Потом, когда закончилось то, что, по его мнению, было типичным для дочери инфантильным излиянием чувств, он заявил:
— Завтра поедешь в больницу. Со мной.
Я сразу не понял смысл его слов, хотя все было просто. Для такого профессионала, как Эрнесто Эджитто, для уважаемого врача, всю жизнь отвергавшего мысль, что у человека может быть что-то еще, кроме механики тела и силы воли, сосредоточенной в мозгу, который и отдает телу приказы, диагноз мог быть только один: он видел, что Марианна все дни просиживала за письменным столом, поэтому, раз дело было не в прилежании, причина поражения таилась где-то в ее организме. Разве его девочка не была всю жизнь лучшей ученицей? Самой усидчивой, единственной, кто не совершает промахов? «Мне надо в школу!» — отвечала она Ворчунье. Что-то в ее организме разладилось — он выяснит что.
О том, что происходило в последующие месяцы в различных отделениях больницы, я знаю из косвенных источников, из отчетов, которые вслух делал Эрнесто, чтобы я слушал да мотал на ус, в редкие дни, когда мне давали увольнительную и я возвращался домой. Он перечислял анализы, которые заставлял сдавать Марианну, пересказывал содержание ее медицинской карты, становившейся день ото дня все толще, словно отец собирал экспериментальные данные для научной статьи или стремился привести мне реальные примеры того, про что я читал в учебниках. Марианна не вмешивалась в наши разговоры, не выражала своего мнения, ее словно не было. Порой она согласно кивала или ненадолго растягивала губы в холодной улыбке.
Для начала Эрнесто заставил ее сделать рентген головы. Несколько дней он объяснял нам достоинства и недостатки структуры черепа сестры. Сокращенный объем лобной части являлся наследственным (унаследовала она его, разумеется, по линии Нини) и мог свидетельствовать об отсутствии склонности к абстрактным логическим операциям. Хотя я был не согласен со столь примитивным объяснением в духе Ломброзо, явно противоречащим свойственному отцу стремлению к научной строгости, я был не в состоянии ему возразить.
Электрокардиограмма выявила небольшую экстрасистолу, и Эрнесто решил сделать еще одну ЭКГ — с нагрузкой. Исключив нарушения в работе опорно-двигательного аппарата и системе кровообращения, он решил, что дело может быть в лимфатической системе — эта гипотеза была проработана до конца, но оказалась ошибочной. Анализы крови и мочи позволили исключить многие распространенные заболевания, хотя высокий уровень билирубина навел отца на мысль о серьезной патологии печени. Он обвинил Марианну в злоупотреблении алкоголем: это было настолько смешно (Марианна почти не пила), что даже Нини, внимательно следившая за ходом обследования, отмахнулась от этого предположения. Пришлось отцу довольствоваться тем, чтобы обнаружить у сестры синдром Жильбера — еще одну вероятную причину ее поражения (теперь это называлось так: ее поражение).