Я знал: давление на сонную артерию даже средней силы максимум через десять секунд способно вызвать потерю сознания, а через минуту, если давление не ослабнет, наступит смерть.
Я чувствовал, как налетевший Черный Отан, холодный, стремительный, безжалостный, заполняет мою голову, пожирая мой разум и увлекая меня куда-то во тьму.
Autan blanc, emporte le vent.
Еще две секунды…
И меня не станет.
Среда, 25 августа
К тому времени, как мы наконец вышли из дома, уже миновал полдень. Задержались мы отчасти из-за Розетт — сперва она помогала мне делать трюфели, а потом захотела помочь их разнести. И вот теперь она шла впереди в своих красных резиновых сапогах и не пропускала ни одной лужи, во весь голос распевая: «Бам бам БАМ, БАМ бадда-БАМ!» Анук с Алисой остались дома, а я тащилась следом за Розетт и тщетно пыталась обуздать свои грешные мысли.
Я боролась с искушением позвонить Ру, прекрасно зная, что ему больше нечего мне сказать. И потом, если даже мои подозрения в какой-то степени справедливы, то именно я, а вовсе не Ру и не Жозефина, оказалась в затруднительном положении. Моя мать была права: я не предназначена для жизни с одним и тем же мужчиной. И Ру никогда не был мне по-настоящему нужен. И мне не следовало тогда вмешиваться в их отношения с Жозефиной.
Ветер, пожалуй, чуть ослабел, но дождь хлестал с прежней, совершенно безжалостной силой. Сегодня, правда, дождь был теплый, как материнское молоко. Я все думала об Инес Беншарки и о том, почему Соня и Алиса так уверены, что Инес — любовница Карима. А что, если и Жозефина теперь воспринимает меня всего лишь как любовницу Ру? Как подлого скорпиона, как ведьму, которая отравила ей жизнь?
Понимаю, мне, наверное, следовало бы уехать отсюда прямо сегодня. Мне следовало бы вернуться домой, пока я еще могу это сделать. Хотя не слишком ли поздно? Я уже настолько втянута в жизнь Маро. И не могу бросить Алису. И мне пока не удалось разобраться в проблеме Инес Беншарки. Да и Рейно я обещала помочь — он так хочет очистить свое честное имя и восстановить репутацию. Не прошло и двух недель, а я уже опутана полудюжиной тайн: я знаю, что Дуа прячется от матери в комнатке на чердаке, а Оми поедает кокосовое печенье в знак презрения к рамадану; я много еще чего знаю, но таков уж Ланскне. С виду он совершенно безобидный — старые покосившиеся домишки, штокрозы, цветущие под прикрытием стен. Но это лишь уловка, способ завлечь в свои сети неосторожного. Подобно росянке, заманивающей насекомых своими медовыми тычинками, чтобы затем пожрать их, Ланскне затягивает меня все глубже и легко удерживает с помощью созданных им тайных связей…
На мосту я увидела Пилу с Владом; они ловили рыбу и уже промокли насквозь, но ни тот, ни другой, похоже, не обращали никакого внимания на столь ничтожную неприятность — во всем мире подобная беспечность свойственна только маленьким мальчикам и собакам.
— Я тут шоколадные конфеты сделала, — сказала я. — Хочешь попробовать?
Пилу просиял. Улыбка у него на редкость заразительная; но даже при всех моих нынешних знаниях я не находила в нем ничего общего с Ру. Глаза у Пилу, безусловно, материнские, и эту неугомонность, эту чрезвычайную энергичность он тоже унаследовал от нее, хотя в нем нет ни капли той неловкости, которая так свойственна Жозефине. Умный и счастливый мальчик. Но если те мои подозрения справедливы, то именно я украла у него отца.
Я выбрала для Пилу молочно-шоколадный трюфель и сказала:
— Мне кажется, этот тебе понравится больше всего.
Но я не стала говорить, что знаю, какие шоколадки на самом деле его любимые, — мои фирменные шоколадные квадратики с клубникой и черным перцем; у меня попросту не было ни времени, ни нужных припасов, чтобы приготовить любимое лакомство для каждого. С другой стороны, все мальчики очень любят молочный шоколад. И Пилу, разумеется, слопал мой трюфель, причмокивая от удовольствия. Розетт с большим любопытством наблюдала, как он его ест.
— Ого! Просто удивительно! — сказал он. — Неужели это вы сделали?
— Да, это как раз то, чем я обычно и занимаюсь, — улыбнулась я. — Скажи, твоя мама дома?
— Не знаю. Думаю, она пошла проведать нашего кюре. — Пилу улыбнулся, заметив, как я удивлена, и пояснил: — Она ему pain au chocolat по утрам приносит.
— Pain au chocolat? — еще больше изумилась я.
Я знала, конечно, что былые разногласия между Рейно и Жозефиной в основном устранены, но представить себе, как моя давняя подруга приносит Рейно булочки к завтраку, я все же была не в состоянии; мне это казалось столь же немыслимым, как и возможность каких-то авансов с ее стороны, поощряемых нашим кюре. Так могла бы вести себя, скажем, Каро Клермон — до пожара в школе, разумеется. С другой стороны…
И я вдруг поняла, что не видела Рейно с воскресного вечера, хотя на прошлой неделе он заходил к нам каждый день — приносил утром свежий хлеб. Правда, в последние три дня его не было, и я решила, что дождь заставил его отказаться от привычных утренних прогулок. Только сейчас я вспомнила видение, что явилось мне, когда я готовила шоколадные трюфели: Рейно, бредущий куда-то в полном одиночестве…
— А что, наш кюре нездоров? — спросила я Пилу.
— Вообще-то мне об этом говорить нельзя… — замялся он.
— И мне тоже нельзя говорить?
Пилу пожал плечами и нехотя сообщил:
— Ну, он, по-моему, с кем-то подрался. С кем-то из Маро. Дуа говорит, что там полно плохих людей. И все они обвиняют в том пожаре нашего кюре. В общем, он пока сидит дома. По крайней мере, пока все не утихнет.
Ну вот, теперь все стало ясно.
— Ладно, я поняла. Пожалуй, я и ему отнесу несколько трюфелей.
Большую часть дня мы с Розетт старательно выполняли данные мною обещания. Отнесли целую коробку трюфелей Нарсису, щедро снабжавшему нас фруктами и овощами. Вторую коробку мы подарили Люку; он не только позволил нам пожить в домике Арманды, но и прислал письмо, без которого мы могли бы вообще сюда не приехать. Третью коробку мы вручили Гийому, строго наказав ни в коем случае не кормить шоколадом собаку. И с каждым визитом я все сильней чувствовала, как щупальца хищной «росянки» все плотнее обвивают, опутывают нас обеих сладкими нитями, делая наш отъезд из Ланскне все более затруднительным.
Розетт жестами пояснила: «Мне здесь нравится».
Конечно, ей здесь нравится. Здесь так спокойно, уютно. Совсем не так, как в Париже с его мрачными пригородами и безликой толпой.
«А можем мы тут остаться? А Ру может к нам сюда приехать?»
Ох, Розетт! Что же мне делать?
Мы добрались до кафе «Маро», как раз когда церковный колокол прозвонил четыре часа. Жозефина стояла за стойкой бара и, поздоровавшись с нами, тут же предложила выпить горячего шоколада. Похоже, она нам страшно обрадовалась, но цвета ее ауры сказали мне, что ей все же отчего-то не по себе. Я вручила ей коробку изготовленных мною трюфелей — очень темный шоколад в оболочке из белого; такие трюфели я называю «Les Hypocrites». [53]