Интересно, что за морское чудище меня проглотило? И прав ли ты, обвиняя меня? И стало ли случившееся наказанием за мой побег? Или, может, я всю жизнь прожил внутри этого чудовища, даже не подозревая о том мире, что находится снаружи?
Среда, 25 августа
Должно быть, я немного поспал. Сколько, не знаю, но когда проснулся, уже спускалась ночь и маленький прямоугольник света, видневшийся за решеткой окошка-продуха, померк и приобрел красноватый оттенок. Я весь застыл от лежания на каменном полу, казалось, у меня болит каждая мышца. И все же я как-то умудрился уснуть. Наверное, вследствие чрезмерной физической и душевной усталости.
Я снова взобрался на пирамиду, сложенную из старых упаковочных клетей, чтобы проверить, не видно ли из окошка чего-то нового. При этом я, разумеется, не мог не заметить, что лужа на полу стала значительно шире и глубже; пробираясь к окну, я насквозь промочил свои старые прогулочные ботинки.
Ветер совсем стих, да и дождь прекратился. Стоя на груде клетей и прижимаясь лицом к решетке, я чувствовал, что запах готовящейся пищи стал гораздо сильнее. Ну естественно. Ведь здешние жители едят после захода солнца, а то и в полночь или даже позднее.
Я прикинул, стоит ли снова звать на помощь. Может, все-таки кто-нибудь услышит меня и освободит из заточения? Да и, в конце концов, сколько еще мои тюремщики намерены держать меня здесь? Это же просто нелепо! Чем больше я об этом думал, тем сильней все смахивало на чью-то неудачную проделку, на шутку, зашедшую слишком далеко.
Вода продолжала вливаться в мое зарешеченное окошко — видимо, подвальный продух — и беспрепятственно стекать по стене на пол. Возможно, где-то рядом проходила одна из старых, давно не используемых газовых или канализационных труб — как бы то ни было, сильно поднявшаяся речная вода по этой трубе теперь направлялась как раз в мою сторону, и заткнуть протекающую трубу у меня не было никакой возможности. К сожалению, я все же предпринял такую попытку, но единственное, что мне удалось, это насквозь вымочить одежду и обувь.
Я снова влез на груду клетей и стал звать на помощь.
Никто, разумеется, не пришел. Никто не откликнулся. Из брюха «кита» мой голос, видно, доносился еле слышно.
Я кричал, пока не охрип. Пять минут или, может, десять. Я чувствовал аромат пекущегося хлеба, сложные запахи соусов, щедро сдобренных специями и маслом, аромат розовых лепестков и жарящейся баранины, горохового теста и каштанов…
— Помогите! Я здесь! Это Франсис Рейно!
У меня уже голова кружилась от крика. Сейчас я бы обрадовался кому угодно — даже тем, кто на меня напал, — лишь бы снова не остаться в одиночестве, наедине с собой. Я даже несколько удивился, осознав это. Никогда раньше я не питал такой неприязни к собственной компании. Сейчас даже лицо отца Анри Леметра, похоже, было бы для меня поистине манной небесной среди Аравийской пустыни. [57]
— Помогите! Пожалуйста, помогите!
Я даже толком не знал, к кому взываю. Быть может, к тебе, отец? А может, к самому Господу Богу? Но мне никто не ответил, и в конце концов я слез со своей вышки и вернулся на лестницу — эта лестница вскоре стала единственным местом в подвале, не залитым водой. Я завернулся в куртку и попытался снова уснуть, и мне, похоже, это удалось; а может, я просто впал в некое тупое беспамятство, из которого меня через какое-то время вывел гулкий стук, доносившийся сверху.
Бум, бум, бум, бум.
Стук был настойчивым и ритмичным, похожим на далекий грохот барабана.
Бум, бум, бум, бум.
Музыка? Нет, не думаю. Маро — не то место, где часто услышишь музыку. И потом, в этом ритмичном стуке чувствовалось нечто органическое, некая едва уловимая неровность, словно биение сердца, страдающего аритмией. И я подумал, отец мой: а что, если это бьется сердце проглотившего меня кита, которому снятся новые победы?
И вдруг до меня дошло. Я наконец-то понял, где нахожусь! Этот звук, похожий на биение великанского сердца, был грохотом работающего тренажера.
Я находился в подвале под спортзалом Саида.
Среда, 25 августа
Возвращаясь домой по мосту, мы любовались невероятно эффектным закатом. Дождь наконец прекратился, и небо на западе сияло эффектным сочетанием лимонных и розовых полос, которые словно выглядывали из-под зловеще-серого, цвета слюды, тяжелого покрывала туч. А когда мы оказались на том берегу, все дома стали алыми в лучах закатного солнца, каждое окошко светилось, как листовое золото, и за домами сверкала Танн — полноводная, великолепная, гладкая, как шелк.
Впереди под ветвями деревьев прятался плавучий дом Инес Беншарки. Внутри горел свет, над дымоходом вилась ленточка бледного дыма. Я вытащила последнюю коробку — в ней были темные и светлые трюфели, обвалянные в порошке какао, сдобренном специями: кардамоном для душевного спокойствия, ванилью для более нежного вкуса и зеленым чаем, лепестками розы и тамариндом, способствующими душевной гармонии и доброжелательности. Обернутые в тонкие листочки «золотой» фольги, трюфели были похожи на маленькие аккуратные шарики для рождественской елки, которым просто придали приятный аромат. Ну разве можно отказаться от такого чудесного подарка?
Розетт, конечно, тут же направилась к воде. Бам обожает купаться, а Розетт плавает почти так же хорошо, как Ру, и совершенно не боится воды. Палкой с заостренным концом она не только измеряла глубину реки, но и выуживала на берег всякий мусор, показавшийся ей интересным. Когда я подошла к причалу, она уже успела «спасти» из воды несколько замечательных веток, пробку от шампанского и кукольную голову, которой и увенчала груду выловленных трофеев, точно охотник-каннибал.
— Только в воду не лезь, — сказала я ей, поскольку Бам уже скакал на позолоченной закатом поверхности реки, точно плоский камешек, каким «пускают блины».
— А что это там такое в воде? — услышала я вдруг чей-то голосок и, обернувшись, увидела Майю, которая, видно, уже довольно давно наблюдала за нами, прячась в одном из переулочков, точнее, узких проходов между домами, ведущих к реке.
Вдоль бульвара Маро таких проходов, наверное, с полдюжины; они, пожалуй, недостаточно широки для взрослого, но для пятилетнего ребенка в самый раз. На Майе были надеты ярко-розовые резиновые сапожки и свитер с вывязанной на груди лягушкой. Под мышкой у нее виднелся Типо, тот вязаный зверек неопределенной породы, с которым она была неразлучна.
— Это Бам, — сказала я. — Дружок Розетт. Он особенный: не всякий может его увидеть. Я думаю, ты наверняка ему понравилась.
Круглые глазенки Майи стали еще круглее.
— Так, может, он джинн? Мой джиддо говорит, что джинны есть повсюду. И некоторые очень даже дружелюбные. А некоторые — настоящее порождение шайтана.