– Ну, все предусмотрел! – кисло усмехнувшись, проговорила Таня.
– Да, – не без самодовольства подтвердил Шеров. – Первое время поживешь у своего благоверного. У него квартира в этом, ну, район такой зажиточный в самом центре Лондона. На «М» начинается.
– Мэрилебон, что ли? Или Мэйфэр?
– Вроде второе… Ну да, ты ж у нас образованная…
– Это престижный, дорогой район. Что ж он джинсами-то дрянными приторговывать приехал? Не вяжется как-то.
– Вяжется. Это у нас тут бизнес широко понимают, с размахом. А там коленкор другой. В последних мелочах выгоду блюдут, скряжничают. И твой такой же.
– Не уживемся, – убежденно сказала Таня.
– А никто и не просит уживаться. Даже временно. Женишок обещал на первых порах к тетке перебраться… В общем, тысячи тебе до Нового года с лихвой хватит. Освоишься, осмотришься, паспорт британский выправишь. Если уж совсем прижмет, продашь векселек. Бонус, правда, потеряешь.
Таня провела пальцем по золотому обрезу векселя.
– Так-то оно так, но наличность все же надежнее…
– Опомнись, это же двадцать пять – тридцать пачек, даже если сотенными! Как повезешь такую груду, где спрячешь? Я, конечно, на предмет таможни с кем надо связался, но мало ли… Такая сумма – это ж расстрельная статья однозначно! А три бумажки – их еще поискать надо, а если даже найдут, то еще доказать, что они настоящих денег стоят.
– А стоят?
– Ну что ты, что за сомнения? Фирма надежнейшая. – Шеров понизил голос: – Многие из этих, – он показал на потолок, – там средства размещают. Партийными денежками британский капитализм помогают строить. Про приватизацию слыхала?
– Приватизация… – Таня задумалась. – Это когда что-то в частную собственность передают?
– Вот-вот. Там сейчас Тэтчер с этим делом вовсю развернулась. Ну а наши, не будь дураки, под себя подгребают. В том числе через «Икарус».
– А ты? – настойчиво спросила Таня. – Ты тоже вкладываешься?
Шеров пожал плечами.
– Я человек маленький.
– Ладно, беру, – решила Таня. – Но смотри, если надинамишь… Не только из-за бугра, с того света достану.
– Помилуй, Танечка, да когда это я тебя…
Говорил он вроде бы складно, но Таню не убедил. Впрочем, сейчас диктовать условия она не могла. Молча взяла у Шерова красивые бумажки, небрежно бросила на подоконник, не упустив из виду скользнувшую по его лицу гримасу.
Она разлила кофе по фарфоровым чашечкам. Шеров прихлебнул, довольно облизнулся, взял из вазочки крохотную печеньку.
– Значит, супружника твоего доставят прямо в аэропорт, я распорядился. Тебя тоже, там и встретитесь. В силу известных обстоятельств, я провожать тебя не поеду…
– Оно понятно. Переживу как-нибудь… Надеюсь, ты не забыл, о чем я тебя просила?
– Напомни.
– Поклянись, что Павел, муж мой бывший, останется цел и невредим.
– Само собой, Танечка. Отработает контракт – и может идти на все четыре. Обещаю, он и не поймет, что к чему, твой христосик.
– Но ты поклянись!
– Ну клянусь. – Шеров поднялся, подошел к окну, с высоты десятого этажа полюбовался зеленым двориком. – Чтоб мне с балкона упасть.
Как и следовало ожидать, представительскую «Чайку» Вадим Ахметович за ней не выслал, ограничился «Волгой» из совминовской конюшни, с профессионально немногословным водилой и крутыми спецномерами: Таня приметила, как первый же гаишник, завидев их, схватился за рацию. Садовое и Ленинградку пролетели на «зеленой волне», а, когда перескочили Кольцевую, и по левую руку очистился горизонт, Таня даже тихонько вскрикнула от восхищения – такого закатища она в жизни не видела. Громадный красный апельсин солнца опускался в густой вишневый мусс сплошной облачности, при этом окрасив верхние, перистые облачка во все цвета радуги. Вспомнилась фраза то ли из Тэффи, то ли из Аверченко, которую тут же, поймав в зеркальце направление взгляда пассажирки, озвучил шофер:
– А ведь нарисуй так художник, никто не поверит…
Своего законного Таня увидела издалека: стоял у входа в международную зону с видом Чацкого на балу, облокотясь на высокий чемодан с колесиками. На втором чемодане лежал пышный букет алых роз, обернутых в бумажное кружево.
Приметив Таню, Аполло обозначил шажок навстречу.
– О, мисс Танья… – Чуть наклонившись, мазнул губами по ее щеке.
– Зови меня Дарлинг, – с усмешкой ответила Таня. – Как-никак, официально имею право.
Мистер Дарлинг кое-как выдавил кислую улыбку. Должно быть, шуточки на тему его фамилии изрядно ему приелись. Спохватившись, ткнул в Таню букетом.
– Это мне? Мило… Только куда я все это дену? – Таня нашла глазами водителя, который как раз подтащил к воротцам ее багаж, и вручила букет ему: – Для вашей супруги.
Водитель развел руками.
– Так я вроде холостой…
– Тогда передайте Вадиму Ахметовичу с наилучшими пожеланиями.
– Передам…
Неощутимо и мимолетно (спасибо шефу!) миновали таможню, своим чередом прошли регистрацию, паспортный контроль, едва расположились на пластиковых креслах в зале вылета – и вот тут началось! Небо потемнело, почем зря и куда ни попадя застучали градины – небесные виноградины, затрещали ослепительные молнии в шумовом сопровождении дальних и нижних громов, косой ливень обдавал щедрым душем Шарко все движимое и недвижимое.
Истерика покидаемой Родины затянулась на долгие часы. К двум порциям «Мартеля», принятым в баре (за счет супруги, разумеется!), мистер Дарлинг присовокупил закупленную в «дьюти-фри» фляжечку «Гленнфидиха» и теперь дремал, тоненько похрапывая, а Таня смотрела на его красивую даже во сне физиономию и вспоминала всех мужчин, оставивших след в ее жизни.
Неведомый отец по-прежнему пребывал для нее человеком без имени и без судьбы. То есть, конечно, отец юридический и даже фигурирующий в энциклопедических словарях имелся: Всеволод Иванович Захаржевский, заслуженный ботаник-лысенковец, на излете сталинской эпохи удостоенный ордена Ленина и звания академика за монографию «Генетика на службе американского расизма». Но и по собственным безошибочным ощущениям, и по редким обмолвкам и недоговоркам матери и старой домработницы Клавы Таня знала, что академик, которого с раннего детства помнила грузным, неопрятным, выжившим из ума стариком, отцом ей быть не может. В пору созревания в тумане между бодрствованием и сном стала являться ей высокая мужская фигура, почему-то с гитарой в руках, однако любые Танины попытки сосредоточить внимание на этом смутном силуэте приводили лишь к тому, что фигура стремительно таяла. Мать на расспросы реагировала странно: морщила лоб, словно пытаясь что-то вспомнить, вскрикивала от неожиданных приступов головной боли, один раз даже упала в настоящий обморок. Старая Клава в ту пору уже оставила дом Захаржевских и доживала свой век в родной далекой деревне.