* * *
А когда она ушла, он взял, да и докурил разом все оставшиеся сигареты «Друг». А пустую пачку смял в руке. Зачем ему друг с собачьей мордой? у него теперь все было по-настоящему.
Он многое понял за эти полтора месяца. Многое узнал.
И даже со смертью познакомился. Он и представить себе не мог, что в больнице, куда побежал в порыве романтизма, так часто умирают. «Отделение такое», сказали ему покорные судьбе больные.
В первый раз по отношению к нему смерть была более, чем тактична. Он зашел в палату со своим ведром и почувствовал зависшее вокруг напряжение. Все сидели и молчали. А потом он увидел, что на кровати у окна аккуратненько скручены матрас и постель.
И только железная сетка кровати, пустая, как скелет, говорила о том, что здесь все кончено.
Больного того он не помнил. Но проникся всеобщим тягостным настроем.
Во второй раз смерть приблизилась еще на полшага. Он долго не мог себя заставить прикоснуться к чему-то длинному, в рост человека, закрытому простыней. Но от него все именно этого и ждали. Пришел санитар Гоша из соседнего отделения с вечной своей спичкой, зажатой в зубах вместо сигареты. Он учился на втором курсе медицинского и, видимо, пошел по призванию. Покойники его не волновали. Он расценивал их как побочную составляющую избранной им профессии. Гоша был импозантен даже в своем медицинском халате, который вместо того, чтобы превращать его в бабу, как подозревал про себя Невский, наоборот подчеркивал размах его крыльев. А крупный нос из-под надвинутого на лоб чепчика не казался безобразно крючковатым, а делал Гошу похожим на белого орла.
Вот вместе с этим орлом ему и выпало перекладывать на каталку умершего, прикрытого простыней. И он не мог забыть этого контраста в ощущениях после десятка переложенных на каталку живых, которые уже были на его счету.
Особенно Женьку поразило, что Гоша еле слышно напевал похоронный марш. И даже Женьке подмигнул. Не впервой, видать. Женька же боялся, что уронит. А потом боялся, что пока они везут тело по коридору, простыня откроется.
И еще он прозрел, что врачом быть не хочет.
А все потому, что патологическим образом чувствует состояние находящегося рядом человека. И проникается его страданием. А рядом с покойным его просто засасывало в какую-то бездну.
Права была Альбина, когда с таким удивившим его цинизмом рассуждала о том, что жалеть больных нельзя.
Потом, на лестнице, Гоша угостил его сигареткой и сказал озабоченно:
— На хирургии за каждого жмурика чистого спирта наливают. Пойдем к Лариске, может, нальет…
Но Лариса не только не налила, но еще и пристыдила.
Женька уговаривал себя поработать еще. Привыкнуть. И не сходить с такой чудесно наметившейся прямой дороги в счастливое будущее. Он понимал, что иначе разочарует Альбину. Как-то неожиданно жизнь повернулась к нему крепким тылом. Если он Альбину разочарует, то больше никогда не найдет в себе такого фонтана энергии, который бы не давал ему сбиться с выбранного курса. Это были самые настоящие вилы.
Марлена Андреевича он видел всего-то раза два, не больше. С шести до восьми, когда он приходил на работу, врачи оставались только дежурные. А Марлен, если и задерживался, то сидел в своем кабинете.
Один только раз Женька столкнулся с ним, когда тот в окружении своих солидных коллег выходил из реанимационной палаты. На Женьку он внимания не обратил.
Зато сам Невский долго смотрел им вслед и думал, что так оно, конечно, очень даже впечатляет — ходить с умным видом по вымытым Женькой коридорам. Врач — прекрасная профессия для мужчины. Может быть. Только к нему это не имеет никакого отношения. Он — санитар.
А это, как говорится, две большие разницы.
Настроение у Женьки периодически менялось с точностью до наоборот. После черных дней, которые шли после встречи со смертью, опять начинались белые. Он чувствовал, что нужен людям. И это было настолько неизвестное ему раньше ощущение, что он собой даже гордился. Он, Женька Невский, не нужный никому, кроме своей мамы, здесь был нарасхват.
Сестрички называли его не иначе, как Женечка, потому что незаконно сваливали на него часть своей нудной работы. А Лариса Алексеевна излучала один сплошной позитив.
К тому же в конце апреля Женька получил свою первую зарплату. И хоть были эти деньги мизерными, но они были им заработаны.
Он купил маме букетик подснежников на рынке у Боткинской. Хотел купить два. Но потом подумал — не засовывать же цветы в почтовый ящик.
* * *
— Все больные, как больные. А этот Тимофей Пригарин — такой приставучий. Все канючит, канючит. Бред какой-то несет. До чего душный!
Женечка, сходи к нему сам. Вот, лекарства в их палату занеси заодно. Здесь фамилии написаны.
Сестричка Наташа Муранец сияла своими голубенькими, как незабудки, глазками, щедро сдобренными не менее голубыми тенями. Почему, подумал Невский, все сестры на отделении так Друг на друга похожи? Их что, в медучилище за голубые глазки принимают?
Муранец была приезжей. Откуда-то с Украины, что ли. Он сразу услышал своим чутким ленинградским ухом ее мягкий говорок. Она была старше Женьки лет на десять. Невысокая, знойная, цвета крем-брюле. Белый халатик на ее полной груди натянут был так, как тетива лука в руках Одиссея. Того и гляди, пуговицы отскочат прямо в глаз. Каблучки ее стучали по коридору, беспокоя тяжелых больных и вселяя надежду, что достучатся они когда-нибудь и до них.
Его почему-то каждый раз напрягало, когда их рабочие дни совпадали. Взгляд у нее был какой-то липкий, как облизанный до блеска петушок на палочке.
Однако таблетки в палату Женька понес.
Тимофей Пригарин лежал здесь уже неделю.
Состояние его оставалось тяжелым. Третий инфаркт и постоянная капельница. Однажды ее уже уносили. Но вскоре у него случился аналиптический шок. Давление упало. Сердце засуетилось. И он уже готов был помереть, но прибежали врачи.
Стоило войти в палату, и он начинал говорить. Начало рассказывал одному, конец другому. Сестрички привычно кивали головой. Не слушали, поскольку все равно нес Пригарин какую-то чушь. Ему бы, жаловались они, в психиатрии полежать не мешало бы…
— Послушай, братишка, ты вроде парень смышленый. Ты меня послушай. Девчонки глупые здесь работают, поговорить не с кем. Со-и сед-то вон спит все время. Храпит. А я лежу, да в потолок смотрю. Тяжело так, понимаешь. Не почитать, рука вот привязана к этой бандуре. Он с ненавистью посмотрел на подвешенную рядом с кроватью капельницу. Обреченно вздохнул. — Вот ведь, не дай Бог никому дожить до такого. Надо было в шторм в море утопнуть.
Знал бы, что так будет… Эх…
— Выпишетесь. Поедете домой. Читать сколько угодно будете. — Женька расставлял по тумбочкам коробочки с лекарствами.