Остальную дорогу Маруся проделала без всяких приключений, обладая счастливым – а может быть, скорее, совсем не счастливым и, главное, непродуктивным – свойством видеть окружающее не таким, какое оно есть, а таким, как ей хочется. И сейчас, проходя мимо церкви, за которой сливочной пасхой притаился склеп, мимо школы и мимо трактира, она видела лишь еловую глушь по верхам крутых берегов, плотину водяной мельницы, резную пену воспомоществовательного заведения, пыльную сирень да над всем этим розовое облако почтовой станции, откуда небесные кони все несут и несут из века в век этот край в неизвестность и тайную славу.
Улочка по случаю дождя была пустынна и молчалива, и только у нужного дома стоял у забора старый велосипед, напоминающий своим видом ту самую карамору. Маруся вздрогнула и зачем-то подошла поближе, словно велосипед мог вдруг превратиться во что-нибудь другое, в ту же карамору, например, и тотчас унестись отсюда, оставляя крошечные круги на стоячей зеленой воде. А вместе с ним исчез бы и его хозяин.
Однако велосипед, бедный потомок сверкающих «Энфилдов» и «Свифтов», так и остался стоять на месте. Маруся вместо того, чтобы постучаться, почему-то тихонько нажала никелированный язычок звонка на его рукояти. Звонок залился грустно, словно оставленное маленькое животное. Однако вслед за этим ничего не произошло. Только через пару минут, когда Маруся подумала – «А не нажать ли на этот рычажок еще раз, да поуверенней», – калитка отворилась, и появился безо всяких чудес тот самый лешачок-садовник. Ныне он выглядел самым обыкновенным пожилым человеком в футболке и джинсах.
– Добрались-аки? – усмехнулся он. – И без иголочки в отвороте? И, конечно, без вашего трусливого спутника. – Маруся растерялась, не сразу даже поняв, которого из ее спутников имеет в виду хозяин. – Ну да с ним еще отдельный будет разговор. А вы зачем же пожаловали?
Маруся пригладила мокрые волосы:
– А вы знаете Вырина? То есть мою собаку?
– Еще и Вырина! Каков ракалья, а? Подумать только – Вырин! – Хозяин вдруг остановил свой смех. – Бог с ним. Так вы насчет него, что ли?
– Нет. Я пришла спросить, не знаете ли вы какой-нибудь местной истории о чьей-то смерти в парковом гроте… – Директор снова нахмурился, и Маруся добавила, стараясь быть честной до конца: – Нет, вообще-то я с самого начала хотела не об этом, а о том, как могло получиться… В общем, не так давно я заблудилась в лесу и попала в маленькую усадьбу, настоящую, с настоящим хозяином…
– Эко диво! Нынче такого полно, вот прошлый месяц Фан-дер-Флитов купили, а в Крицах так и вовсе полноценную усадьбу с настоящей барщиной устроили. Только попусту все это, Гераклита, что ли, забыли… [74]
– Но он был… тогдашний. И дом не новодел. И бульонка серебряная…
– Нашли доказательство – бульонка!
– И самое… самое страшное… – непроизвольно вырвалось у Маруси, – что в то же время… – но она тут же осеклась, не зная, вправе ли открывать чужую, полностью не принадлежащую ей тайну.
Но хозяин, казалось, пропустил ее последние слова мимо ушей.
– А вы знаете, что вода в Оредежи самая радиоактивная по всему Северо-Западу, а? Сколько там срок распада? Тыщу лет, две? А тут всего-то пустяк, столетие, не больше. Да вы, верно, пешком. Небось устали с дороги. Пойдемте, напою чайком… царским.
Напоминание о чем-то царском прозвучало несколько двусмысленно. Прямо как некий эвфемизм, возвращающий к тем временам, когда на холме стоял не серо-сиреневый дом, а дворец пытаемого отцом царевича. Чай, принесенный на ту же веранду, где Маруся заснула, оказался, конечно же, не пыткой, но все же чем-то непривычным. Все ее существо от такого царского приема и непонятно пахнущего напитка сделалось вдруг каким-то податливым и одновременно тяжелым. И, как будто почувствовав ее состояние, хозяин с неким домашним спокойствием пояснил:
– Это эпилобия, ну, иван-чай с патокой и ромом. Раньше на него бабочек ловили…
– А теперь, значит, человеков, – уверенно закончила Маруся.
– Зачем мне вас ловить, помилуйте, когда вы сами сюда пришли! Да и туда, в общем-то, тоже… – Но тут вдруг где-то на тракте призывно засигналила машина. – Вот незадача. Маруся – вас ведь так, если не ошибаюсь, зовут? Там машина с яйцом приехала. У нас ведь, несмотря на двадцать первый век, в магазине не купишь. У меня вот и велосипед наготове. Вы тут посидите. Полчаса буквально, а то и меньше. Я только съезжу, возьму и тотчас обратно. Вот вам пока для развлечения, – уже уходя, сунул он Марусе какой-то альбом, а потом как-то странно замахал руками, сделавшись от этого похожим на бьющееся в окне крупное насекомое, и мгновенно исчез, будто действительно нашел третий выход.
Совершенно не сомневаясь в том, что Тенишевка – это какая-нибудь очередная усадьба, которые вдруг стали играть для него такую странную роль, Павлов пустился в новое путешествие – на этот раз «верхом на мыши». Он вообще очень любил этих маленьких милых животных, тысячами гибнувших не только под ножом науки, но и от рук глупых людей, не способных видеть красоту ни в каком другом живом существе, только в отдельных представителях себе подобных. Поэтому он трепетно относился не только к жуликоватым обитателям своей «Гуньки» и лестниц, но и к инструменту. Некая Тенишевка нашлась в Оренбургской губернии, потом наскреблась еще пара-тройка, но ни о каком ученом при этом речи не шло. Звонить Ольге было уже неприлично. Честно говоря, Павлов устал. Постоянно жить в какой-то неверной туманной атмосфере недоговоренностей, намеков, видений. То и дело выпутываться из каких-то непонятых коллизий непривычному человеку трудно, тем более, если не можешь толком понять даже половины происходящего. Он в который уже раз удивился, почему это выпало именно ему, и так же в который раз пришел к одному и тому же выводу, что теперь должен добиться правды во что бы то ни стало. Потому что только после этого он сможет, наконец, успокоиться. Да и это следовало сделать хотя бы ради Маруси – или, скажем по-другому, – в благодарность за ее появление.
Впрочем, едва только он отрывался от ее жарких рук и оказывался не в продуваемом всеми ветрами Бекове, а в городе, ему все чаще и настойчивей начинало чудиться, будто и она вовсе не одетая плотью и согретая кровью живая женщина, а точно такой же морок, как и все остальное. От такой мысли сжималось его сердце и скрипели зубы, но избавиться от этого тревожного состояния теперь было можно только одним-единственным способом – снова взяв Марусю за руки. Однако самое удивительное во всей этой истории заключалось в том, почему несмотря ни на что Павлов не делает этого, почему медлит. Занимается какими-то глупыми изысканиями и все как будто чего-то ждет. Вообще, это «как будто» стало слишком часто присутствовать в его мыслях и даже чувствах. И это придавало его нынешнему существованию дополнительную зыбкость и условность.
Павлов ласково погладил пальцами зря потрудившуюся мышку и скосил глаза на Сирина. Пес, появившийся только к самой ночи после его возвращения из монастыря, на этот раз оказался без всяких ссадин, но почему-то с сильно натертой шеей. Можно было подумать, будто пса держали на привязи. Павлов долго смотрел в его медовые глаза, искренно надеясь увидеть там хотя бы какой-то ответ, но пес принялся блаженно щуриться, выгибаться, как будто он котенок, и изображать наслаждение, доходящее до идиотизма. И все последующее время он сразу же прибегал к этому способу, едва только Павлов начинал его гладить. Таким образом, между ними установились некие странные отношения. Не то жертвы и охотника, хотя неизвестно, кому какая роль принадлежала на самом деле. Не то соперников, не то заговорщиков.