Высокая женщина медленно обходила живописно расставленные ведра, но даже постороннему взгляду было видно, что она ищет отнюдь не картошки. Она то и дело оглядывалась, а иногда просто смотрела куда-то в никуда, за черные деревья парка. Тем не менее она неизбежно приближалась к птичьему ряду, и лицо ее становилось оживленней. Но она так долго бродила среди трепещущих, словно живые, клеток, что бабки, поначалу обрадованные потенциальным покупателем, теперь разозлились этим бесцельным шатанием и посматривали злобно и недоверчиво.

Наконец, женщина села на пустой ящик, обняла себя за худые плечи и застыла, будто заснула. О ней скоро забыли, тем более что появился новый покупатель – молодой человек в дорогой куртке и высоких, еще дороже, сапогах. Он быстро обошел птичьи ряды и громко, но разочарованно обратился к бабке, показавшейся ему главной:

– А что, больше птицы нет?

Та возмутилась и царским жестом указала на орущую пеструю братию:

– Какого тебе еще рожна, милок?

– Мне бы петуха… только совсем рыжего, красного, чтобы как огонь.

При этих словах сидевшая женщина очнулась и порывисто подалась вперед, но было видно, что на половине этого движения она остановила себя.

– Красные – они злые, милок, возьми лучше разноцветного.

– А красных, значит, нет? Мне в подарок… то есть долг… – пробормотал он как-то уж совсем виновато.

Старуха насторожилась.

– Нет, – твердо ответила она. – Уж коли такая нужда, поезжай в Выру, там…

– Там теперь тоже нет.

Женщина зажмурилась, словно от боли, и, стараясь двигаться как можно незаметнее, осторожно отошла за ближайшее дерево.

– А собак у вас тоже нет? Ну, щенков я имею в виду?

Старуха посмотрела на покупателя уже с любопытством. Явно городской, богатый, а глаза за стеклами очков грустные, даже растерянные, и на левом виске бьется маленький, но, видно, глубокий шрам.

– И кутят нет. Этого добра и так по деревням бегает пруд пруди, кто их покупать будет? Тебе ведь небось породистого?

– Нет-нет, самого простого, дворнягу, покрупнее только… Я заплачу.

Бабка развела руками, и молодой человек побрел к станции, низко опустив короткостриженую голову.

Женщина вдруг прижалась щекой к черной, пачкающей все и вся коре и, как во сне, провела пальцами по крошечному шраму над правой бровью.

– Слава богу, он тоже чувствует, что конец романа всегда открыт, – прошептала она в быстро наступающие осенние сумерки и вышла из своего укрытия.

На станции прошумела электричка на Петербург.

Эпилог

Только что выпал снег. Он целомудренно прикрыл ноябрьскую грязь, превращавшую обочины и близлежащие грунтовые дороги в подобие рокад, [91] и сделал пещеры по Оредежи австрийскими знаменами. [92] Воздух над незастывшей рекой курился и дрожал, скрывая берега, на которых уже едва теплились остатки летней жизни.

Очередная экскурсионная группа стояла на обледеневших ступенях дома, рискуя ежесекундно поскользнуться. Над парком кричали вороны, и было видно, как ветер с затона завивает сухую крупку снега по сторонам.

– Сколько же можно ждать?! – возмутился кто-то, притопывая, впрочем, не от холода, а от нетерпения. – Где этот их хваленый экскурсовод?

– В конце концов, я бы согласилась и на обыкновенного, – незамедлительно поддакнули ему.

– Безобразие!

– А еще барский дом!

– В Выре, вот, так поступают!

Неожиданно не принимавшая участие в дружном осуждении девушка увидела, как сквозь облетевшие деревья дороги, ведущей на холм, быстро движется красное пятно. И так дико было видеть этот цвет посреди безжизненного черно-белого пространства, что она не поверила и стала тереть глаза.

Однако пятно стремительно приближалось, вкатилось за шлагбаум, разделилось на два, а потом и на три предмета, оказавшиеся пожилым господином в алой дубленке, небольшой собакой, похожей на русского спаниеля, и старым велосипедом пятидесятых годов. Господин, не торопясь, загнал свой транспорт в сарай и, присев на корточки перед собакой, долго и строго что-то внушал ей и даже погрозил пальцем. Та завертелась на месте, заскулила, побежала и тут же смешалась с очередным порывом снежного ветра с реки.

– Прошу прощения, господа, – гололедица, – приветствовал всех господин и бодро взбежал по ступеням так, будто они были прогреты солнцем. Через несколько минут все уже забыли о недавнем недовольстве, не сводя глаз с энергичных рук экскурсовода.

– …и вы понимаете, что только здесь, где с трех сторон сошлись северные финские племена, восточные татаро-монгольские и западные, могла родиться уникальная культура. Культура, где грамотность была практически поголовной! И это в то время, когда Европа лежала во мраке самого беспросветного Средневековья. Но в то же время – это земля противоречий, земля города и деревни, той самой горациевской «О, rus!», [93] земля прошлого и будущего, России и Европы. Здесь трудно жить… К тому же весьма своеобразная природа. Как известно, здесь проходит граница ордовикской и девонской систем, и река имеет двойное дно, а ее многочисленные подземные рукава расходятся широко и далеко. Словом, ходишь и не знаешь, что у тебя под ногами, – усмехнулся он. – Вот только пару месяцев назад опять провалилось в парке метров на десять. Хорошо еще, никого не было… Впрочем, давайте для начала пройдем выше.

Группа неуклюже поднималась по деревянной лестнице, опасаясь оступиться и рухнуть вниз или сломать ногу на заваленном досками и банками с краской чердаке. Но столь мучительное восхождение, как всегда, завершилось фантастическим видом, открывающимся с бельведера. В стылом воздухе, становящемся на такой высоте абсолютно прозрачным и преломляющим свет, как хорошая цейссовская линза, пространство виделось вокруг на многие десятки километров, как в гоголевской «Страшной мести». И было в этом видении что-то неправдоподобно прекрасное и потому страшное.

– Трудно, наверное, человеку такую красоту перенести, – вырвалось у девушки, первой заметившей алое пятно на дороге.

– Ничего, – опять усмехнулся в короткие усы экскурсовод, – переживают. А в солнечную погоду отсюда виден даже купол Исаакия, – быстро сменил он тему. – И вот эта вечная земля и минувшая новгородская культура порождают новую уникальную культуру – культуру дворянских усадеб, просуществовавшую, увы, всего лишь сто лет. И они, как драгоценное ожерелье пушкинской красавицы, нанизаны на Оредежь и прилегающие к ней речки. – Он подошел к перилам и привычно огляделся. – Вот тут Дитерихсы, тут Витгенштейны, там – Раушенбахи, дальше – Мейендорфы…