Они вернулись на пригорок. Кузин отправился строгать сало, а Воронов направился к Елене, которая сидела стороне от прочих рядом с магнитофоном и слушала Джо Дассена.
— Нравится? — спросил он.
— Дассен? Не особенно. Но все веселей, чем пьяные бабьи разговоры… А вы что, уже позвонили? Быстро.
— Есть предложение, — деловито сказал Воронов, словно не услышав ее вопроса. — Здесь уже лучше не будет. Если вы не любительница полусырой свинины второй категории, пьяных откровений, слез и танцев в голом виде, то не исчезнуть ли нам отсюда?
Елена внимательно посмотрела на него.
— Исчезнуть? Куда?
— Я приглашаю вас в здешние леса. Вы же там еще не бывали. Удивительные леса, богатейшие. Грибов — море. Вы грибы собирать любите?
— Нет. У нас в Солнечном на один гриб десять грибников.
— Ну вот, а у нас в Волкино на десять тысяч грибов два грибника — мы с вами. Пошли.
Она задумалась, потом решительно тряхнула головой.
— Пошли.
С собой они взяли корзинку, в которой Света принесла с кухни посуду, и полиэтиленовый пакет с ручками.
Лес подействовал на них обоих умиротворяюще. Воронов рассказывал о своем деревенском детстве, о родных брянских лесах, о ягодах и грибах, съедобных и ядовитых, о целебных лесных травах, о повадках диких животных. Елена слушала, и ей было интересно.
Воронов находил грибы за обоих. Он собирал штук пять-шесть, пока она находила хотя бы один — как правило, поганку, — а потом вставал рядом с ней и показывал:
— Ну вот же, вот он, прямо у вас под ногами! Какой красноголовик! Не наступите.
Она нагибалась и только тогда замечала гриб и брала его. Сознание столь явного своего преимущества над ней сделало Воронова благодушным и разговорчивым. От детства и отрочества он перешел к юности. У него была судьба, типичная для человека его склада: приезд в большой город с картонным чемоданчиком и аттестатом в кармане латаного пиджачка, завод, общежитие с лимитной пропиской, вечерний техникум, армия, снова завод, вечерний институт, квартира, в которую он тут же выписал из деревни мать, расчет вариантов и выбор пути. Целеустремленность, упорство, работа над собой, видение цели… И при этом он, рассказывая, не упускал ни один грибок на их пути, вынимал с корнем («Многие считают, что надо ножом срезать у земли, но это неверно — тогда начинает болеть грибница»), аккуратно складывал в корзину.
— Смотрите, какой здоровый! — воскликнула вдруг Елена.
— Где?
— Да там, у елки.
Она устремилась по направлению к большой темно-красной шляпке, высунувшейся из-под изогнутого елового корня. Но тут моховая кочка просела под ее ногой, и Елена неловко упала на бок.
Воронов кинулся к ней, помог встать.
— Как вы? Ничего не болит? Елена слабо улыбнулась.
— Да вот, нога немного.
Она сделала шаг, другой — и, вскрикнув, упала во второй раз.
— Подвернула, кажется, — виновато сказала она. — Ничего, как-нибудь доковыляю.
— Нет, — сказал Воронов, нагнулся и легко, как пушинку, поднял ее на руки. — Держите меня за шею. Крепче.
Он снова нагнулся, подцепил корзину и зажал ее в кулаке той руки, которая держала Елену под колени.
— Пустите, — сказала Елена. — Вам же тяжело.
— Нисколько, — он улыбнулся. — Да, хорошо ходить в лес с изящной женщиной.
— Хотя бы корзинку оставьте.
— Ну уж нет! Зря старались, что ли? Да и ушли мы недалеко. Не успели.
— Вы хоть знаете, в какую нам сторону?
— Я хорошо ориентируюсь.
Она крепко обняла его за шею. Его шаги укачивали ее как младенца.
— Давненько меня на руках не носили, — сказала она, заглядывая снизу в его лицо.
Он сосредоточенно молчал. Елена с наслаждением наблюдала, как тяжелеет его дыхание, переходя в сопение и пыхтение, как постепенно багровеет и покрывается потом его топорное лицо, наливаются кровью свинячьи, плебейские глаза, как начинают дрожать сильные руки, напряженно удерживающие ее и при этом не выпускающие корзину.
«Еще сто шагов, — подумала она. — Нет, лучше двести. Или пока сам не попросит… Нет, такой не попросит…»
— Стоп! — сказала она. — Спустите меня. Вы совсем измотались. Привал.
— Осталось-то всего чуть-чуть, — прохрипел он, не выпуская ее из рук.
— Тем более. Явитесь пред очи коллектива свежим и отдохнувшим.
Он усадил ее на мягкий сухой мох, поставил рядом корзину, утер рукавом лицо и усмехнулся.
— Коллектив до утра на берегу увеселяться будет. Если только дождь не зарядит. Я их знаю.
— Жалеете, наверное, что не остались с ними? Сейчас бы веселились и гуляли, а приходится таскать на себе взбалмошную стерву.
Он с наслаждением плюхнулся рядом с ней.
— Вот уж не знал, что вы любите комплименты, — сказал он.
— То есть?
— Говоря про «стерву», вы явно стремились, чтобы я начал возражать. Я лучше промолчу.
— И правильно. Тогда не придется врать… Кстати, силы подкрепить не желаете?
— Это смотря как…
Она достала из внутреннего кармана куртки плоскую прозрачную фляжку.
— Увы, льда предложить не могу. Но, по-моему, и так достаточно прохладно. Лично я даже немного замерзла и очень не прочь погреться. — Она отвернула крышку и отважно хлебнула. На глазах у нее тут же выступили слезы, и перехватило дыхание. Она вздрогнула, резко выдохнула и протянула фляжку ему. Он взял фляжку и начал внимательно изучать ее, словно не веря собственным глазам.
— Да вы хлебните, — сказала Елена. — Уверяю вас содержимое полностью соответствует этикетке.
— Надо же, — мечтательно сказал он. — «Олд Граус» Мое любимое… Да, давненько…
Он понюхал фляжку, осторожно поднес к губам, сделал первый, пробный глоточек, пошевелил языком, раскатывая виски по небу, потом глотнул второй раз, уже основательно.
— Как вы узнали?
— Что узнала? Что это ваш любимый напиток? Чистое совпадение, поверьте. Просто я, отправляясь на природу, всегда беру с собой спички, компас, свисток, чтобы отпугивать медведей, и фляжку с чем-нибудь крепким — на всякий случай. Ну там, обморок, шок, обморожение…
— С шотландским виски двенадцатилетней выдержки?
— Или с хорошим коньяком. Только действительно хорошим.
— Да-а, — задумчиво протянул Воронов. — А ведь вы действительно стерва. Бесподобная, потрясающая, самая замечательная в мире стерва.
Она взяла у него фляжку и отхлебнула еще разок, уже увереннее, мгновенно ощутив приятное тепло во всем теле.