Между тем повод для экстренного совещания был вовсе не пустяковый. В стране нарастали волнения, и президентское кресло под Аль-Самоди начало шататься — впервые за сорок два года его правления.
Каждый из высоких чиновников прекрасно понимал, что происходит в Такаре. Но никто из них не выражал свои мысли вслух. Потому что все знали: стоит сказать пару лишних слов за кальяном, и уже завтра за тобой приедут. Причем сдаст тебя не кто иной, как твой старинный приятель и коллега.
Наконец, массивная кедровая дверь Зала Советов открылась, и на пороге появился сам великий правитель. Весь его вид выражал удовлетворение. Губы все еще оставались жирными, а на подбородке застряла крошка от торта.
Аль-Самоди был одет, как всегда, в свой полувоенный френч светло-бежевого цвета. Этому стилю президент не изменял все четыре с лишним десятилетия своего правления. И если бы рядовые жители Такара увидели его без френча, то самые впечатлительные могли бы умереть от инфаркта — столь велико было бы их удивление.
Правда, лет сорок назад подтянутый офицер в строгом френче имел свойство нравиться женщинам. А 83-летний старик такое свойство напрочь потерял. Френч висел на нем, как на вешалке, и никакие усилия портных не могли исправить это положение вещей.
Сухо поприветствовав собравшихся кивком головы, Аль-Самоди начал совещание:
— Ну, товарищи, давайте сразу к делу. Итак, какие у нас новости? Что слышно насчет парада в День революции? Идет ли уже подготовка?
Министр обороны с трудом сдержал эмоции. Да и другие тоже. Как можно думать о параде, когда в стране полным ходом идет гражданская война? А половину этой самой страны власти сегодня и вовсе не контролируют. Не говоря уже о том, что они потеряли контроль над умами ее жителей!
Но ни один из присутствовавших не стал возражать по поводу повестки дня. Министр обороны встал со своего места и бодрым тоном начал отчитываться о подготовке к параду.
В последние сорок лет День революции был главным государственным праздником Такара. Все дети в школах с трехлетним образованием учили на память стишки про «солнце, что развеяло тьму» и «проводника в новую жизнь». И солнцем, и проводником был, разумеется, сам великий Аль-Самоди.
До середины 50-х маленький Такар, две трети территории которого занимали пустыня да непроходимые горы, был колонией могущественной тогда Великобритании. Англичане в жизнь простых людей не вмешивались. В Такаре их интересовало только одно — нефть. Благо, нефти там было довольно много.
Западные компании бурили все новые и новые скважины, английские солдаты их охраняли, не подпуская местных жителей на расстояние пушечного выстрела… А местные жители жили так, как жили их предки.
За последнюю тысячу лет в Такаре мало что изменилось. Такой же всевластный шах, который любил рубить головы, такие же шикарные дворцы и такие же убогие халупы… Даже гаремы сохранились в своем первозданном виде.
В середине XX века дворец шаха украсила яркая иллюминация. Разглядывая его издали, обычные жители могли узнать, что такое электричество. О том, чтобы зажечь лампочки и в своих домах, они не смели и мечтать.
Потом англичане якобы ушли, предоставив Такару независимость. Но их нефтяные компании остались, равно как и солдаты, их охранявшие. Большая часть денег по-прежнему выкачивалась из страны. Однако шах не возмущался. Англичане отстегивали и ему кое-какие крохи. На содержание гарема их вполне хватало. А о больницах и школах для простолюдинов правитель даже и не думал.
И тогда на арену вышла группа молодых прогрессивных офицеров. Они называли себя «умеренными социалистами исламского типа». Собравшись как-то раз в кальянной, мужики решили устроить государственный переворот. И таки устроили.
Как раз через месяц возле дворца был запланирован торжественный парад по случаю дня рождения сына шаха. Мальчик очень любил военную технику, и папа решил его побаловать.
Все шесть танков, которые были на вооружении в армии Такара, выстроились перед дворцом, создали красивое каре, развернули свои орудия… и открыли прицельный огонь боевыми зарядами.
Спустя пятнадцать минут после этого шах был свергнут. Никто из жителей Такара по такому поводу сильно не переживал. И уж тем более не встал на его защиту.
Шаха и его детей тем же вечером задушили — на всякий случай. Такаром начал править бывший министр обороны генерал Саид Аль-Инаб. Он назвал день революции началом новой эры и пообещал народу электрификацию всей страны и еще кучу бонусов. Но прошло восемь лет, и за это время ничего не изменилось. Разве что дворец шаха пришлось немного расширить — в старом генералу было как-то тесновато.
И вот в один прекрасный октябрьский день Аль-Инаб назначил начальником личной охраны полковника Аль-Самоди — старого товарища и активного участника революции. Генерал тогда еще не знал, что подписал себе смертный приговор. Всего через два месяца его труп уже гнил в яме с известью.
По официальной версии, он ушел в отставку по состоянию здоровья. А вместо него во дворце поселился красивый и подтянутый полковник, который уже тогда обожал сладкое.
Аль-Самоди тоже пообещал народу сладкую жизнь. Он был прекрасным оратором, однако народ поначалу реагировал сдержанно. Но в отличие от своих предшественников новый правитель понимал, что одних обещаний мало, а нефтедолларами неплохо бы делиться и с другими.
Он национализировал все зарубежные нефтяные компании. Англичане немножко поскандалили, но возбухать не стали — им был хорошо памятен позорный для них Суэцкий кризис. Тем более, сразу после этого Аль-Самоди отправился с официальным визитом в Москву. Там его приняли как родного. Ведь британцы были врагами, а враг моего врага — мой друг.
Выпивая с Брежневым на одном из банкетов, Аль-Самоди попросил помощи у СССР на строительство школ и больниц. Помощь была получена — в годы холодной войны Кремль не отказывал никому из тех, кто выказывал желание стать его союзником.
Больницы были построены, дети пошли в школы, в домах появился свет, в магазинах — мука… Президент руководствовался следующим принципом: два доллара себе — один стране. Люди были благодарны ему и за это. Он стал народным героем, и некоторое время слыл смелым и принципиальным лидером.
Дворец шаха был разрушен — как символ старых времен. Конечно, Аль-Самоди не признался, что сделал это лишь потому, что считал вкусы прежнего правителя старомодными. К тому же, было необходимо расчистить место для строительства нового дворца, еще более внушительного и помпезного.
А так, в целом, ничего существенно не изменилось. Кроме имени правителя.
Некоторых граждан это беспокоило. То и дело возникали робкие попытки бунта. Но полиция и личная охрана президента пресекала их на корню. А все политические партии, движения и даже просто сборища в стране были строжайше запрещены.
Так продолжалось до нынешней весны. Тут уж народ не стерпел. Престарелый вождь, который чем дальше, тем больше терял связь с действительностью, никого уже не устраивал.