— А как твоя фамилия? — спросил я.
— Натборн. А твоя?
— Дарвин. Пишется так же, но происхождение другое.
— Наверное, тебе часто задают подобные вопросы.
— Да, частенько.
— А твой отец, он кто, водитель автобуса?
— Разве это имеет значение?
— Это значения не имеет. Мне просто интересно.
— Он тоже дипломат. А твой?
Она прожевала последнюю улитку и аккуратно отложила вилку и щипчики.
— Священник, — ответила она и внимательно посмотрела на меня, пытаясь угадать мою реакцию. Мне показалось, что именно поэтому она и затеяла все эти расспросы о профессиях. Она просто хотела сообщить мне этот факт. Мое же происхождение ее не волновало.
Я сказал:
— Обычно дочери священников — прекрасные люди.
Она заулыбалась, ее глаза сверкнули, а губы растянулись в улыбке.
— Он носит гетры, — добавила она.
— О, это уже серьезнее.
Так оно и было. Епископ легко мог стереть в порошок чувствительного маленького рядового секретаря посольства, у которого были неплохие перспективы в министерстве иностранных дел. Особенно епископ, полагавший, что ничего хорошего от министерства иностранных дел ждать не приходится. Поэтому к его дочери следовало относиться серьезно. Я подумал, что все сразу встало на свои места. Это касалось той ауры неприступности, которая витала вокруг Аннабель: она была легко уязвима для сплетен и не хотела быть объектом праздного любопытства.
— Честно говоря, мой отец — посол, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она.
— Но это не значит, что мы не можем голыми кувыркаться в Гайд-парке.
— Нет, значит, — возразила она. — Доблести отцов давят на детей, как грехи. Всегда рискуешь оказаться между молотом и наковальней.
— Это не всегда сдерживает.
— Меня — всегда, — заявила она сухо, — ради меня же самой и ради отца.
— Тогда почему же ты выбрала жокей-клуб?
Она радостно улыбнулась:
— Наш старик узнал о моем существовании через своих людей и предложил мне эту работу. У них глаза на лоб повылезли, когда они увидели мои туалеты. Они до сих пор не могут это проглотить, но мы сумели договориться, потому что я знаю свою работу.
Мы приступили к морским языкам, и я спросил, нет ли в жокей-клубе специалиста по выявлению мошенничества в страховках на умерших лошадей.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Ты думаешь, что дело в этом?
— Я почти уверен. Но, не исключено, что здесь орудует какой-нибудь психопат.
Она задумалась.
— Я неплохо знаю заместителя директора отдела безопасности и могу попросить его встретиться с тобой.
— Правда? Когда?
— Подожди, пожалуйста, я закончу обед и позвоню ему.
Следствию пришлось подождать, пока Аннабель не доела рыбу и на тарелке остался один скелет, словно наглядное пособие для урока биологии.
— У тебя, наверное, толпы поклонников?
Она бросила на меня удивленный взгляд.
— Иногда случается и такое.
— А в данный момент?
— Вас что, дипломатии не учат в вашем министерстве иностранных дел?
Я подумал, что заслужил эту отповедь. Куда подевался тот окольный путь, которым я так часто пользовался? Горшочек с медом делает из трутня дурака.
— Ты слышала какие-нибудь хорошие проповеди за последнее время?
— Лучше быть шутом, чем подхалимом.
— Мне сказать спасибо?
— Если пожелаешь. — Она просто смеялась надо мной. Но эта ее самоуверенность была чисто внешней.
Я подумал о Рассет Иглвуд, которая с виду казалась очень безобидной, но о ее репутации ходили легенды. Она попеременно могла быть эгоистичной, щедрой, пылкой, равнодушной, жадной, насмешливой любовницей. Аннабель тоже могла стать такой со временем, но я не представлял себе, что однажды, развалившись на стуле, смогу сказать мисс Натборн что-то вроде «Может, потрахаемся?».
Она заказала нам обоим каппучино с ореховым кремом и, пока я оплачивал счет, пошла позвонить.
— Он говорит, что свободен только сейчас, — доложила она.
Я удивился и обрадовался.
— Правда? Нам повезло, что мы застали его дома.
— Дома? — Она рассмеялась. — Он никогда не бывает дома. Просто у него всегда телефон под рукой. Я заказала такси.
Она пояснила мне, что транспорт — часть ее работы.
Заместитель директора службы безопасности жокей-клуба встретил нас в вестибюле игорного дома и записал в книге посетителей как гостей. Он был высок, широкоплеч, с миндалевидными глазами, мощным торсом и плоским животом. Его профессионально внимательный взгляд выдавал в нем бывшего полицейского, из высших чинов.
— Броуз, — сказала Аннабель, пожимая ему руку, — это Питер Дарвин. Можешь не спрашивать, он не из тех Дарвинов. — Мне же она сказала: — Джон Эмброуз. Зови его просто Броуз.
Мы обменялись рукопожатием. Он замялся.
— Вы умеете играть в очко?
— В «двадцать одно»? Более или менее.
— А ты, Аннабель?
— Тоже.
Броуз кивнул и через вращающиеся двери провел нас в большой игорный зал, где вся жизнь сосредоточилась на зеленом сукне, под яркими лампами. К моему удивлению, там было очень шумно. Я сделал несколько ставок, которые, к моему облегчению, меня не разорили. Затем Броуз потащил нас к другому, пустующему столу, за которым не было крупье, и попросил подождать немного.
— Закажите лимонад, — сказал он. — Я скоро вернусь.
И он смешался с толпой игроков, решительно делавших ставки маленькими пластмассовыми фишками, таившими в себе удачу. Мы время от времени видели, как Броуз наклонялся то к одному, то к другому игроку, что-то нашептывая им на ухо.
— Ты не поверишь, — сказала Аннабель, — но его занятие — нагонять страх Господень на массу темных личностей, которые вечно отираются на скачках. Он ходит по клубам и всех их проверяет. Конечно же, они не испытывают к нему нежных чувств. Он говорит, что любой, кто боится проиграться, обязательно проиграется. Кроме того, он всегда знает много такого, что может изменить ход событий и сделать скачки хотя бы наполовину честными.
— Он в самом деле хотел заказать лимонад?
— Да. Он не пьет спиртного, к тому же ему приходится отчитываться за все траты. Шампанское мы бы не потянули.
Вместо этого мы заказали содовую. К нашему столу подсело еще несколько человек, и наконец появился крупье. Он открыл новые колоды, перетасовал, дал ловкому полному мужчине их подрезать и раздал. Большинство вновь прибывших принесли с собой фишки. Мы с Аннабель купили по двадцать штук и стали играть по маленькой. Буквально минуту спустя ее фишки удвоились, а у меня осталось всего две.