Поклоняться им чтоб.
«Ваххабит удалой,
Бедна сакля твоя,
Поселковым главой
Мы назначим тебя.
Будешь жить, как султан,
Новый выдадим джип,
Ко святым образам
Ты хоть раз приложись».
Благодать в образах
Отрицал янычар,
Лишь Акбар да Аллах
Он в ответ прорычал.
Хитрый, словно шакал,
Подходил политрук,
Стакан водки давал
Пить из собственных рук.
Говорил замполит:
«Мы скостим тебе срок.
Будешь вольный джигит,
Пригуби хоть глоток».
Но в ответ басурман
Все – «Аллах да Акбар!»
И с размаху в стакан,
Полный водки, плевал.
Не фильтрует базар,
Что с ним делать? Хоть плачь.
Но сказал комиссар:
«Ты достал нас, басмач».
И под небом ночным,
Соблюдая черед,
Надругался над ним
Весь спецназовский взвод.
Как прошло это дело,
Знает только луна,
Волосатого тела
Всем досталось сполна.
А как по блиндажам
Разошлась солдатня,
Труп остывший лежал
В свете робкого дня.
Слух идет по горам:
Умер юный шахид
За священный ислам
И за веру убит.
Но убитым в бою
Вечной гибели нет,
Среди гурий в раю
Он вкушает шербет.
Как он бился с урус,
Не забудут вовек.
По нем плачет Эльбрус,
По нем плачет Казбек.
Плачут горькие ивы,
Наклонившись к земле,
А проходят талибы
Салют Абдулле!
В небе плачет навзрыд
Караван птичьих стай,
А в гареме лежит
Вся в слезах Гюльчатай.
И защитников прав
Плач стоит над Москвой,
Тихо плачет в рукав
Константин Боровой.
Плачьте, братцы, дружней,
Плачьте в десять ручьев,
Плачь, Бабицкий Андрей!
Плачь, Сергей Ковалев!
Нет, не зря, околев,
Он лежит на росе,
Ведь за это РФ
Исключат из ПАСЕ. [23]
Бароев отложил листок и нажал кнопку громкой связи.
– Муратова ко мне, – проговорил он деревянным голосом.
Зелимхан, верный нукер Магомеда Бароева, был все-таки левой рукой хозяина, поскольку рукой правой, так сказать, «цивилизованной», являлся Никита Исаевич Муратов, значившийся, на советский манер, замом по общим вопросам. Несмотря на русское имя, данное в честь Хрущева, разрешившего репрессированным народам Кавказа вернуться на родину, солженицынское отчество, двоякую фамилию и блондинистую внешность, Никита Муратов был чистокровным чеченцем, числившим среди своих предков и увековеченного Львом Толстым Хаджи-Мурата. Выпусник восточного факультета МГУ, он прекрасно знал с десяток языков, много лет проработал за границей, имел ценнейшие связи в арабском мире. В некоторых ситуациях сочетание его профессиональных достоинств с внешними и паспортными данными, нехарактерными для «лица кавказской национальности», делали Никиту Исаевича и вовсе незаменимым.
– Все перевели, ну там, что в компьютере взяли у этой?.. – не вдаваясь в уточнения, спросил Бароев, как только Муратов вошел в его кабинет.
– Частично, Магомед Рамазанович. Там более четырехсот страниц, и не все одинаково… интересно. Много повторов, много общеизвестной информации. Я позволил себе подготовить для вас небольшую подборку… – Взгляд зама по общим вопросам упал на листок, лежаший на столе. – Кстати, мы установили автора этого пасквиля. Это написала не она, а некий московский поэтишка… Прикажете принять меры?
Бароев гадливо отмахнулся, словно от назойливой мухи.
– Много чести, Аллах ему судья… А подборку свою тащите, ознакомлюсь…
Как он и предполагал, ничего серьезного двурушница не накопала. Да и не могла накопать, поскольку самая важная, самая конфиденциальная информация не доверялась ни компьютеру, ни бумаге. Она хранилась в головах нужных людей, в той мере, в какой каждому из них полагалось ею обладать. А все – все знали только двое: Магомед Бароев и всемогущий Аллах, милостивый и милосердный…
Однако, хотя собранный Айсет материал явно не тянул на то, чтобы, скажем, привлечь Бароева к суду, антирекламу родному дяде она делала мощную. Оперируя малозначительными фактами, а то и досужими домыслами, почерпнутыми, в основном, из публикаций западных журналистов и «специалистов по Кавказу» из числа окопавшихся за рубежом армян, грузин, осетин, – одним словом, христиан-гяуров, – она выстраивала весьма убедительный в своей неприглядности портрет лицемерного и циничного дельца, на словах ратующего за свободу и процветание Чечни, а на деле ради наживы стравливающего между собой русский и чеченский народы.
Айсет писала:
«Эти люди называют себя поборниками истинной веры, защитниками ислама. Но не Аллаху поклоняются они, а золотому тельцу, принося на алтарь его человеческие жертвы. Они называют себя борцами за свободу и процветание Чечни. Но им не нужна свободная и процветающая Чечня, им нужен бесконечный кровавый хаос, ибо они – черные маги, владеющие секретом превращать человеческую кровь в золото…»
Да, неплохо их там учат… в London School of Economics…
Жаль…
Последний дом в деревне одинок,
Как будто он последний в мире дом.
Дорога в ночь ушла, и даже днем
Вернуть назад ее никто не смог.
Деревня – это только переход
Меж двух миров, там время не течет,
И многие пытаются уйти.
И потому скитается народ
Или безвестно гибнет на пути.
Райнер Мария Рильке
Первый день в телячьем вагоне стоял непрекращающийся женский вой. Никто не разговаривал, только кричали и плакали. Айшат скоро поняла, что зря горевала – ее отцу, старику Магомеду, повезло. Он погиб в родном доме, а не сдох, как собака, в темной тесной конуре, валяясь в нечистотах.
Когда в аул пришли русские, Магомед Мидоев сел на пол посреди комнаты, жилистые, сухие руки положил на колени. Полный человек в штатском кричал, что у него остается пять минут на сборы, что не подчинившихся приказу ждет немедленный расстрел. Но старик Мидоев отвечал только одной фразой:
– Эрсий мотт цха сонам.