— Значит, какая-то часть души твоего брата продолжает жить.
— Наверное, было бы лучше, если бы это было не так.
Мы снова умолкаем. Дорога становится лучше. Я так устала, что голова сама собой клонится на плечо Картика.
— Извини, — бормочу я, зевая.
— Все в порядке, — тихо отвечает он.
И я снова кладу голову ему на спину. Веки тяжелеют. Я могла бы проспать несколько суток подряд. Мы проезжаем мимо кладбища, оно слева от нас. На надгробных камнях нахохлились вороны, и как раз перед тем, как глаза закрываются, мне кажется, что я заметила слабый свет. Вороны растворяются в нем, а потом все на склоне холма погружается в темноту и тишину.
Утро начинается с яростных воплей. Оглушительные голоса доносятся с лужайки. Там что-то происходит, и это поднимает нас с кроватей быстрее, чем поднял бы голос ярмарочного зазывалы. Когда я распахиваю окно и высовываюсь наружу, я вижу по меньшей мере с дюжину голов, точно так же высунувшихся из окон, включая и голову Фелисити. Еще настолько рано, что мисс Мак-Клити одета в ночную рубашку, волосы прикрыты чепчиком. И только миссис Найтуинг — в своем обычном темном платье, хотя оно и сбилось на спине. Я не сомневаюсь, что директриса спала в этом платье. Да и вообще, насколько я понимаю, она родилась сразу в корсете.
Мистер Миллер одной рукой крепко держит мать Елену; в другой его руке — ведерко с кровью.
— Мы нашли хулиганку, я ведь говорил, что это кто-то из цыган! — во все горло кричит мистер Миллер.
— А ну-ка, мистер Миллер, немедленно отпустите ее! — приказывает миссис Найтуинг.
— Вы бы не спешили так говорить, мэм, если бы знали, что она сделала! Это она рисовала тут колдовские знаки! И кто знает, что еще она делала!
Лицо матери Елены выглядит совсем исхудавшим. И платье стало ей слишком велико.
— Я пыталась защитить всех нас!
На лужайку выбегают примчавшиеся из лагеря цыгане; их привлек шум. Последним идет Картик, на ходу поправляя подтяжки; его рубашка застегнута лишь наполовину, и от этого у меня теплеет в животе.
Одна цыганка выходит вперед.
— Она совсем больная!
Мистер Миллер и не думает выпускать руку матери Елены.
— Никого я не отпущу, пока эти цыгане не скажут мне, где искать Тэмбли и Джонни!
— Мы их не уводили!
Итал быстрым шагом пересекает лужайку, закатывая рукава рубашки, словно собирается драться. Он хватает мать Елену за другую руку.
Мистер Миллер резко тянет старую женщину к себе, и она пошатывается.
— Какие такие люди постоянно где-то шляются? — кричит мастер. — Такие люди, которым нельзя доверять ни на грош, вот кто это! Не лучше, чем дикари из джунглей! Я вас еще раз спрашиваю: где мои рабочие?
— А ну, довольно! — во весь свой директорский голос ревет миссис Найтуинг, и на лужайке все сразу затихают. — Мистер Миллер, мать Елена нездорова, и будет лучше позволить ее племени позаботиться о ней! И когда она поправится достаточно для того, чтобы пуститься в дорогу, я надеюсь больше никогда ее не видеть!
Миссис Найтуинг смотрит на Итала.
— Цыганам больше нечего делать на нашей земле. А что касается вас, мистер Миллер, так у вас, кажется, достаточно и своих дел?
— Вы мне вернете моих людей, прежде чем уйти отсюда, — рычит мистер Миллер цыганам. — Или я прихвачу одного из вас взамен!
Позже, днем, миссис Найтуинг смягчается и разрешает нам помочь Бригид собрать корзину с едой и лекарствами для матери Елены, в качестве акта милосердия.
— Мать Елена здесь так же долго, как я сама, — говорит директриса, аккуратно укладывая в корзину кувшин со сливовым джемом. — Я и Итала помню с тех пор, как он был мальчишкой. И мне неприятно думать, что они отсюда уйдут.
Бригид поглаживает директрису по плечу, и та застывает от этого проявления сочувствия.
— Но, тем не менее, вандализм прощать нельзя, — заявляет миссис Найтуинг.
— Бедная старая сумасшедшая, — говорит Бригид. — Она выглядит такой же изношенной, как мой носовой платок.
На лице директрисы отражается сожаление. Она кладет в корзину еще одну коробку песочного печенья.
— Ну вот, достаточно. Не хочет ли кто-то отнести это…
— Я пойду! — вырывается у меня, и я хватаюсь за ручку корзины, пока никто другой не успел этого сделать.
Небо грозит дождем. Облака собираются в сердитые кучи, готовые выплеснуть свою ярость. Я торопливо иду через лес к стоянке цыган, крепко держа корзину. Цыганки совсем не рады видеть меня. Они складывают руки на груди и обжигают меня подозрительными взглядами.
— Я принесла немного еды и лекарств для матери Елены, — объясняю я.
— Не надо нам вашей еды, — говорит пожилая женщина, в длинные косы которой вплетены золотые монеты. — Она marime — нечистая!
— Я просто хотела помочь, — растерянно произношу я.
Картик говорит что-то женщинам на цыганском языке. Те пылко возражают; я слышу слово gadie, произносимое с горечью, и женщины то и дело посматривают на меня, сильно хмурясь. Но наконец женщина с длинными косами соглашается пропустить меня к матери Елене, и я спешу к ее фургону и дергаю за веревку колокольчика, подвешенного на гвозде.
— Войдите, — слышится слабый голос матери Елены.
В фургоне пахнет чесноком. Несколько головок чеснока лежат на столе, рядом со ступкой и пестиком. Вдоль стенок красуются полки, сплошь уставленные бутылками с разными настойками, там же — сухие травы в стеклянных банках. И еще на полках стоит множество оберегов, и я с удивлением вижу фигурку богини Кали, приютившуюся между двумя бутылками… а ведь я когда-то слыхала, что цыгане давным-давно пришли к нам из Индии. Я осторожно касаюсь фигурки кончиками пальцев — четыре руки, длинный язык, голова демона в одной руке, окровавленный меч — в другой…
— На что ты там смотришь? — окликает меня мать Елена.
Я вижу ее лицо сквозь большую бутылку, черты цыганки искажены стеклом.
— У тебя есть талисман — Кали, — отвечаю я.
— Ужасная Мать.
— Богиня разрушения.
— Разрушения неведения, — поправляет меня мать Елена. — Именно Кали помогает пройти сквозь огонь познания, заглянуть в нашу собственную тьму, чтобы мы не боялись ее, а освободились, потому что в нас есть и хаос, и порядок. Встань так, чтобы я тебя видела.
Старая цыганка сидит в кровати, рассеянно тасуя потертую колоду карт Таро. Дышит она тяжело.
— Зачем ты пришла?
— Я принесла тебе еды и лекарств от миссис Найтуинг. Но мне сказали, что ты не будешь это есть.
— Я старая женщина. Я делаю то, что мне вздумается.