В августе Агапкин был посвящён в ученики. Ему было дано орденское имя — Дисипль, в переводе с французского — «последователь». Обряд почти полностью совпадал с тем, что ему пришлось пройти у Худолея, но уже не вызвал у него недоумения и ужаса. Он твёрдо знал, что делает и зачем ему это нужно.
Он не мог больше оставаться в одиночестве, он хотел уцелеть в грядущей катастрофе. Ложа была для него Ноевым ковчегом. Все вокруг рушилось, он знал, что совсем скоро начнётся Великий потоп, но это будет не вода, а кровь. Так говорил Мастер, а он верил ему безоглядно.
Но пока, вопреки всем пророчествам, вопреки хаосу и неразберихе, в сентябре, как обычно, начался учебный год. Андрюша стал ходить в гимназию, Таня на Высшие курсы, которые очередным приказом были преобразованы в женский университет.
С самого начала занятий ей пришлось посещать уроки в анатомическом театре. Таня переносила их вполне спокойно. Она успела почти год проработать в военном госпитале. Ей уже приходилось видеть смерть и бывать в мертвецкой. Но однажды она вернулась из университета с белым лицом и испуганными глазами. Села пить чай, и Михаил Владимирович вдруг заметил, что рука её дрожит, а зубы стучат о край чашки.
— Папа, ты не помнишь, у тебя не записан телефонный номер Худолея?
— Где-то был. Надо поискать.
— Нет. Не надо.
— Что случилось? Не молчи, рассказывай.
— Ничего, ничего, ерунда. Наверное, какая-то ошибка.
— У меня есть его номер, — вмешался Агапкин, — вы хотите позвонить ему?
— Я сказала, нет. В любом случае, это ни к чему.
— Ты, может, валерьянки выпьешь? — осторожно спросил Михаил Владимирович.
— Зачем?
— Затем, что тебя трясёт, ты бледная, даже ногти синие.
— Разве? — Таня поставила чашку и принялась разглядывать свои руки. — Нормальные ногти.
— Ладно, хватит, — нахмурился профессор, — рассказывай, что произошло?
— Не знаю. Кажется, я поступила ужасно. Если это был он. А теперь я уверена, что он. И значит, получается, я солгала следователю. — Таня схватила серебряные сахарные щипцы и зачем-то принялась разгибать их, как будто хотела выпрямить.
— Кто — он? Перестань бормотать и оставь в покое щипцы.
— Труп. Я шла по коридору, два санитара курили возле каталки. Тело лежало без простыни. Жуткая рана, я никогда таких не видела. Вертикальный разрез, от горла до живота, как будто его вспороли вот так, — Таня подняла руку и вдруг в точности повторила страшный ритуальный жест.
— И вы решили, что это Худолей? — спросил Агапкин слегка сиплым, но спокойным голосом.
— Волосы тёмные, бородка клином, тоже тёмная. К тому же лицо сильно изменилось, как бывает после смерти. Рот оскален, нос острый.
— Худолей очень светлый блондин, и бородки не носит, — заметил профессор, — не помню, какой у него нос, но, кажется, картошкой.
— Выпуклая родинка на щеке, и глаза. Они были открыты. Они как будто смотрели на меня, гипнотизировали. Я не могла шевельнуться. Подошёл господин в серой куртке и спросил, почему я так внимательно разглядываю это тело? Не знаю ли я его? Я сказала, что вижу впервые. Он несколько раз переспросил, уверена ли я, что никогда не встречала его прежде? Это очень важно. Он зверски убит, никаких документов при нём не найдено, и необходимо установить личность.
— Удивительно, — Агапкин попытался улыбнуться, — не думал, что в наше время кто-то ещё расследует убийства. Они происходят десятками, сотнями, каждый день, по всей России, и совершенно безнаказанно.
Таня болезненно сморщилась, прикусила губу.
— Потом я слышала, как судебный медик сказал, что волосы и бородка крашеные. На самом деле покойник был очень светлый блондин, почти альбинос.
— Ну, допустим, это действительно Худолей, — медленно произнёс профессор и принялся мять папиросу, — что теперь делать?
— Ничего, — Агапкин зажёг спичку и дал профессору прикурить, — если кто-то и должен что-то делать, то уж никак не Таня.
— Но вдруг его вовсе не опознают? — Таня опять взяла сахарные щипцы. — Тот господин, с нарциссами, помните, я вам рассказывала?
— Какой господин? — Михаил Владимирович удивлённо посмотрел на неё, потом на Агапкина.
— Кажется, мы сейчас все окончательно запутаемся. Нам не хватает Оси с его детективной фантазией.
— Да, кстати, — испуганно прошептала Таня, — вы помните неприятного пижона с усиками? Никифоров, кажется. Он представлялся художником, снимал чердак у мадам Котти и наблюдал за нашими окнами в бинокль.
— Он давно съехал. К чему ты вдруг о нём вспомнила? — спросил профессор.
— Ося в последнем письме написал, что видел его в Ялте.
— Вполне возможно. И что с того?
— Не знаю, — Таня нахмурилась, — он ведь тоже был как-то связан с Худолеем.
— Если уж вас, Таня, так сильно мучает эта история, извольте, я наведу справки, схожу в университетский морг, в полицию. В конце концов, я знаком с Георгием Тихоновичем ближе, чем вы. А вам лучше просто выкинуть из головы этот неприятный эпизод.
Агапкин говорил спокойно и уверенно. Михаил Владимирович взглянул на него с благодарностью и сказал, что он совершенно прав и больше к этой теме возвращаться не стоит.
Но дня через три Таня всё-таки спросила его, навёл ли он справки, был ли в полиции. Он, честно глядя ей в глаза, сказал, что выяснил совершенно точно: Георгий Тихонович Худолей ещё в феврале уехал на родину, в Томск. Труп с распоротой грудью и крашеными волосами похоронен в братской могиле как неопознанный.
— Если вас все ещё мучают сомнения, я достану адрес, вы можете написать в Томск, правда, почта сейчас работает скверно.
— Нет. Спасибо, не нужно.
Очень скоро эту историю забыли окончательно. Михаил Владимирович заболел ангиной. Неделю держалась высокая температура. Он категорически не подпускал к себе Таню, боялся, что заразит её. За ним ухаживал Агапкин. Няня Авдотья Борисовна чудом доставала свежее молоко, извлекала из своих тайных запасов заветную банку липового мёда, заваривала ромашку и сухую малину.
Профессор лежал в своём кабинете на диване, много спал, читал. Агапкин по несколько раз вдень прослушивал его лёгкие, заставлял полоскать горло, поил с ложки микстурами, кормил порошками.