– К стенке, без единого допроса, – тихо повторил профессор, – да, скорее всего, дело именно в деньгах, и, вероятно, это не первый случай.
Таня опять села на диван, погладила Михаила Владимировича по голове, поцеловала в висок.
– Папа, прости меня. Я хотела тебе с самого начала все рассказать, но испугалась. Вдруг ты не позволишь мне встречаться с ним? Я надеялась передать для Павла записку, фотографию Миши. Но есаул не пришел. Он сразу меня предупредил, что вряд ли сумеет. И еще сказал, что в московском центре болтуны и предатели. Ты уверен, что его не поймали?
– Уверен, Танечка. Я посплю немножко, ладно?
Северное море, 2007
Дверь каюты бесшумно открылась, вошел маленький человек неопределенного возраста, смуглый, раскосый, в белоснежном кителе и синих, с лампасами, брюках. Смоляные с проседью волосы были расчесаны и смазаны гелем так, что казались приклеенными. Соня вздрогнула и выронила чашку. Остатки кофе пролились на светлый ковер. Человечек почтительно поклонился и произнес тонким, почти женским голосом:
– Доброе утро, мадам. Вас приглашать подняться наверх. Позвольте, я проводить вас. Хозяин ждет.
«Доброе утро» он сказал по-немецки. После обращения «мадам» перешел на французский. Последнюю фразу – «хозяин ждет» – выдал по-английски. На всех трех языках он говорил с сильным азиатским акцентом.
– Привет, – сказала Соня по-русски, – а кто, интересно, ваш хозяин?
– Прости, госпожа, он назвать себя сам, – ответил человечек тоже по-русски, – госпожа идет со мной тепло одета. На палубе ветер дует, холодно. Я помогай госпожа.
Соня моргнуть не успела, а человечек уже стоял перед ней на коленях и надевал ей на ноги белые меховые унты.
– Это не мои! Зачем? Что вы делаете?
– Прости, госпожа. Как будет угодно, госпожа. – Человечек застыл на коленях, с унтом в руке, вопросительно глядя на Соню снизу вверх.
– Подождите. Я не хочу надевать чужую обувь. Где мои сапоги?
– Госпожа, нет! Обувь не чужой, нет! Новый башмак, теплый, хороший башмак, госпоже удобно.
– Мои сапоги где? – повторила Соня, заранее зная, что ответа не получит. – Ладно, не идти же в тапочках. Тем более они тоже не мои.
Унты оказались впору, в них действительно было тепло и удобно. Человечек поднялся с колен, бережно снял с вешалки Сонину куртку.
– Как вас зовут? – спросила Соня.
– Хозяин звать меня Чан. Госпожа может звать также Чан.
– Чан. Очень приятно. Сколько языков вы знаете?
– Чан не знай никакой языков, кроме родной. Но понимай могу пять языков, совсем мало. Чуть-чуть.
– Какой же ваш родной?
– Хинди, если госпоже будет угодно.
– Скажите, Чан, куда и зачем мы плывем?
– Чан ничего такого не знай! Прошу, госпожа, пожалей Чан, не спрашивай вопросов.
Он открыл дверь перед Соней, поклонился так низко, что почти коснулся головой пола, причем ни одна прядка не шелохнулась, словно и правда волосы его были приклеены к черепу намертво.
Пол коридора покрывал толстый багровый ковер, он глушил шаги. Чан шел впереди, беспокойно оглядывался на Соню. Она заметила три двери, вероятно, за ними были такие же каюты. Когда подошли к лестнице, ведущей вверх, на палубу, послышалась музыка. Что-то классическое, очень знакомое.
– Бетховен, – пояснил Чан, – хозяин слушай Бетховен, всегда, если северо-западный ветер.
– А если юго-восточный? – спросила Соня с нервной усмешкой.
– Тогда что-нибудь как «Турецкий марш».
Посреди пустой белой палубы стояло огромное кресло, обитое вишневым бархатом. Ветер ударил в лицо, сразу заслезились глаза, и в первую минуту Соня не сумела разглядеть человека в кресле, только смутный силуэт, огромный воротник шубы из серебристого соболя, черный вязаный плед на коленях. Над роскошным воротником виднелась часть головы, убогий холмик лысого черепа.
– Хозяин. Госпожа подойти, кланяйся хозяин. Доброе утро, чудная погодка, море такой красивый, благодарю ваше гостеприимство, – прошелестел за спиной быстрый шепоток Чана.
Палуба кренилась, трудно было удержаться на ногах. Соня огляделась и не увидела ничего, кроме кипящей свинцовой воды и хмурого неба. Музыка Бетховена казалась холодной, враждебной, торжественно-грозной. Соня медленно подошла, чувствуя, как немеют ноги. Это был даже не страх, а какая-то мерзкая липкая робость.
– Кланяйся, обязательно кланяйся хозяин, – нервно шептал Чан.
– С какой стати? – громко спросила Соня.
Но вдруг у нее заболел желудок, словно ударили в живот, и от этой внезапной резкой боли она невольно согнулась, съежилась.
– Так, так, госпожа правильно делай, кланяйся, низко кланяйся! Хозяин великий, сильный, госпожа маленький, слабый, надо кланяйся! – прощебетал Чан.
Соня заставила себя распрямиться, медленно, глубоко вдохнула и посмотрела на человека в кресле.
Тощий, совершенно лысый старик сидел с закрытыми глазами, как будто спал. Лицо такое рябое и темное, что казалось овалом сухой промороженной земли. Соня почему-то вдруг вспомнила о вырезании следа, древнем магическом приеме ведьм.
Музыка стихла. Чан опустился на корточки возле кресла и застыл в неудобной позе, преданно глядя на хозяина снизу вверх.
– Добрый день, фрейлейн Лукьянофф, – произнес старик по-немецки, не открывая глаз. – Позвольте представиться. Эммануил Хот. Вы можете сесть.
Голос оказался неприятный, высокий и глухой, какой-то слегка придушенный. Рядом не было ничего, ни стула, ни табуретки, только голая белая палуба. Она качалась, уходила из-под ног.
– Здравствуйте, господин Хот, – ответила Соня по-русски, – сесть я, к сожалению, не могу. Некуда.
– Госпожа сесть как Чан, госпожа не говорить совсем русски, никогда при хозяин не говорить русски. Госпожа сесть как Чан! – маленькая цепкая рука ухватила Соню за куртку и потянула вниз.
– Я не зэк, чтобы сидеть на корточках, – сказала Соня.
Замшевые сморщенные веки разжались. Сизые, в красных прожилках глаза уставились на Соню. Он разглядывал ее так, словно она была неодушевленным предметом. Наконец произнес: