Федор не удержался и протянул Мастеру салфетку.
– У вас каша на подбородке.
– Благодарю вас, – Мастер, ничуть не смутившись, вытер лицо. – Дисипль, почему вы не едите?
– Уже наелся.
– А почему не пьете?
– Не хочется. Я все-таки не понял, зачем понадобилось убивать детей?
Мастер вздохнул, налил себе еще водки, выпил залпом. Это была уже пятая стопка.
– Да, Дисипль, мне тоже очень жаль их. Прелестные барышни и мальчик такой милый, трогательный. Но Ильич тут ни при чем. Постановление Екатеринбургского совдепа. Он лично не подписывал никаких приказов. И заметьте, все произошло скромно, незаметно. Вполне рядовое, рутинное событие. А о том, что вместе с царем расстреляна семья, нигде вообще ни слова не сказано. Знаете почему? Потому, что настоящий ужас должен быть вкрадчивым, загадочным, он подкрадывается бесшумно, на цыпочках, заползает в души незаметно, туманит разум. Тайное злодеяние действует сильнее публичной казни. Шепот, слухи рождают растерянность, обостряют древние инстинкты.
– Они, кажется, собирались судить царя, – сказал Федор, машинально отодвигая от Мастера графинчик с водкой.
– Судить? – Мастер опять рассмеялся, на этот раз громко и совсем уж пьяно. – За что?
– Не знаю.
– Вот и они не знают. Не за что его судить. Я уже объяснял вам: расчет делается именно на дикую толпу. Вы, надеюсь, понимаете, что Ильич не претендует на должность очередного христианского государя, помазанника Божьего? Он вождь. Это у цивилизованных народов бывают цари, президенты, парламент, суды, законы. А вожди управляют первобытным стадом. Стаду никаких законов не нужно. Оно подчиняется вождю, грозному таинственному божеству. Стадо жаждет мифа, магического ритуала, знаков, символов.
Белкин привстал, перегнулся через стол, попал рукой в грязную тарелку, скинул ее на пол, чуть не свалился. Федор едва успел удержать его, усадил назад в кресло.
– Дисипль, дорогой мой Дисипль, знаете ли вы, какой из символов самый древний, самый ясный и сильный? Кровь. Бесценная жертва, кровь вождя. – Мастер тонко, жалобно икнул, достал грязноватый платок, высморкался. – Пролив жертвенную кровь, вождь станет божеством. Идея гениальная. А родилась она просто и буднично. Обсуждали рутинные вопросы. Как окончательно добить левых эсеров, как шлепнуть товарища Урицкого. Проворовался товарищ. Глеб предупреждал его, он не послушал. Жертвенная кровь божества все замажет, в том числе и это. Вам придется участвовать в спектакле. Почему вы упорно не желаете расставаться с иллюзиями? Вам стыдно, вам всех жалко. Хотите остаться чистеньким? Не выйдет. Вам придется участвовать. Кровь божества все замажет, всех замарает, склеит намертво круговой порукой подлейшего, гениальнейшего вранья на многие годы, на десятилетия. Правды никто никогда не узнает. Она растворится в мифе без остатка.
Мастер икал, сморкался, из глаз текли слезы, горло дергалось и пульсировало. Обычно Белкин почти не пил, от нескольких рюмок его развезло ужасно. Федор знал, что отсюда он должен отправиться на заседание в Комиссариат иностранных дел. В таком состоянии его нельзя было отпускать.
– Матвей Леонидович, вам нужно рвотное принять, иначе будет плохо, – сказал Федор, не заметив, что впервые обратился к нему не Мастер, а по имени-отчеству.
– Да, Дисипль. Помогите мне, добрый мой доктор, утешитель милосердный, помогите.
Никакого рвотного не понадобилось, Мастер зажимал ладонью рот, мучительно мычал, едва не загадил кожаное сиденье автомобиля, ковры в холле гостиницы и, когда оказался наконец в уборной своего номера, изверг фонтаном все съеденное и выпитое.
– Слушайте, Дисипль, – бормотал он, лежа на диване, бледный, расслабленный, – определенного плана у них пока нет. Они запутались, поскольку даже в самом узком кругу опасаются называть вещи своими именами и ни о чем не говорят прямо. Затея хороша, но не продуманы детали. Выстрелы в темноте, он падает. Паника, суета. Кого-то хватают впопыхах. Не важно, кого. Допустим, женщину, сумасшедшую, знаете, из этих, что клубятся вокруг Спиридоновой. Главное, чтобы он не растерялся, упал эффектно, сразу после выстрелов. Не сомневаюсь, он справится. Спектакль будет сыгран, и потом уж никто пикнуть не посмеет. Никто, никогда. Вот тут, Дисипль, вам весьма пригодится навык молчания. Следите за своей физиономией, тренируйтесь перед зеркалом, впрочем, времени на это у вас уже не осталось.
Мастер заснул, но продолжал бормотать во сне, все глуше, все невнятней, потом захрапел. Федор накрыл его пледом, постоял немного на балконе, выкурил папиросу. Ночь была холодной, совсем осенней, хотя август еще не кончился. Моросил мелкий нудный дождь. Весь короткий путь от гостиницы до Кремля Федор почему-то повторял про себя цитату из Лебона, особенно жирно подчеркнутую вождем в книге.
«Искусство говорить толпе принадлежит к искусствам низшего разряда, но требует специальных способностей. Часто совсем невозможно объяснить себе при чтении успех некоторых театральных пьес».
* * *
Северное море, 2007
– Джозеф. Иосиф. Ося, – пробормотала Соня, глядя на своего плюшевого медвежонка.
Один глаз у игрушечного зверька был карий, другой голубой. Эти пластмассовые глазки смотрели на Соню куда живей и выразительней, чем ледяные гляделки господина Хота.
– Ты знаешь, он так похож на моего любимого медведя, – сказал дед, когда увидел у Сони игрушку, подарок Зубова, – только мой был больше, и лапки не двигались. Когда мы бежали из России, я ничего не взял с собой. В Москве осталась вся моя детская жизнь. Железная дорога, коллекция оловянных солдатиков, деревянная сабля. Собирались в спешке, ночью. Я не знал, что мы бежим навсегда. Никто не говорил об этом. У нас на троих был маленький мамин саквояж. Но медвежонка я взял, спрятал за пазуху. Я никогда с ним не расставался, не мог без него уснуть, брал с собой в полеты. Он приносил мне удачу. Он неотлучно был со мной почти четверть века, до сорок пятого.
– И куда же он делся? – спросила Соня.
– Пришлось подарить его маленькой немецкой девочке. Вся ее семья погибла при бомбежке Берлина, я случайно подобрал ее в развалинах на Фридрихштрассе. Надо было хоть как-то ее утешить.
Соня отчетливо услышала голос деда, увидела наконец его лицо. Ей удалось мысленно перенестись в Зюльт-Ост, в гостиную дедовской виллы. Она почти дословно вспомнила тот вечерний разговор с дедом. Герда заваривала травяной чай, пахло розмарином и лавандой, за окнами выл ветер.
– Как звали твоего медведя? – спросила Соня.
– Ося. Пусть твой разноглазый тоже будет Ося. Да, кстати, я совсем забыл, подожди, я сейчас.