Прости, Сонечка, я утомил тебя, запутал и запутался сам. Все, о чем я пишу, требует подробных, неспешных пояснений. Сейчас главное, чтобы ты сумела понять и принять то, что полностью противоречит всем твоим прежним знаниям, убеждениям, представлениям о мире. Пожалуй, стоит повторить для тебя один замечательный абзац из лиловой тетради М.В.
„Наука может шагнуть невероятно далеко, но почему-то не вверх, к Богу, а всегда наоборот, вниз. Она берет на себя воспитательные и утешительные функции, придумывает ясные и доступные формулировки, прикрывает пугающую непознаваемую бесконечность матовым стеклом. Получается нечто вроде интеллектуальной теплицы. Мы все нежные тепличные растения, под открытым небом погибнем“.
Так вот, Сонечка, сейчас матового стекла над тобой нет. Ты под открытым небом, и тебе нельзя оставаться нежным тепличным растением. Ты будешь замерзать. На смену страху может прийти черная тоска, безразличие и даже отвращение к живому. Не поддавайся, держись. Душевных сил тебе не занимать, ты справишься, я уверен.
Целую тебя, благословляю.
Герда передает тебе миллион приветов и наставлений. Ворчит, как всегда. Вычитала в каком-то журнале о живительной пользе свекольного сока и заставляет меня каждое утро выпивать натощак полный стакан. Это ужасно, я свеклу ненавижу. Но смиренно пью. И еще, она выгуливает меня по два часа ежедневно, как собачонку. Думаю, скоро купит ошейник и поводок.
P.S.
Я написал о тени Хота и спохватился, что забыл главное. Он не отбрасывает тени».
Высоко, отчаянно взвыли скрипки. Соня протянула руку за сигаретами, на миг оторвалась от монитора и встретила внимательный взгляд Сталина. Блик света скользнул по стеклу. Лицо на портрете ожило, шевельнулся жирный ус, прищурился глаз. Соня вскрикнула, вскочила, зажмурилась, бросилась вон из кабинета и в коридоре налетела на что-то большое, теплое.
— Мы договорились поужинать в девять. Уже четверть десятого. Что с тобой? — Дима обнял ее, прижал к себе.
— Ужинать? — она вырвалась, отскочила, словно обжегшись.
— Ты сказала, чтобы я зашел за тобой. Я стучал, ты не слышала, у тебя музыка играет. Да что случилось, Сонечка? Почему ты такая бледная? Извини, я напугал тебя.
Они спустились в ресторан. Зал, такой же помпезный, как все в этой гостинице, был пуст и тих. Их встретила та же дама администратор, проводила к накрытому, уставленному закусками столу, рядом навытяжку стояли два официанта.
— Дима, ты что, заранее все это заказал? — шепотом спросила Соня.
— Нет, я ничего не заказывал, только предупредил, что мы спустимся в девять.
— Что желаете на горячее? — спросила администратор.
— Скажите, эти закуски нам? Вы ничего не перепутали?
— И закуски, и все прочее вам от нашего отеля. Вы, Софья Дмитриевна, личный гость Германа Ефремовича. Принимать вас для нас большая честь. Так что с горячим?
Москва, 1922
Вячеслава Линицкого выписали из госпиталя, он вышел на службу и вроде бы чувствовал себя неплохо, однако многие заметили, что он стал молчалив и рассеян. Иногда посреди работы вдруг застывал, глядел перед собой, не моргая, и не сразу отвечал, если его окликали.
Однажды сослуживец увидел на светлой рубашке Линицкого большое вишневое пятно.
— Слава, ты чем-то пузо испачкал, — сказал сослуживец.
Линицкий колдовал над очередным прибором, держал в руке паяльник. Он обернулся, лицо его было белым, губы посинели. Раскаленное жало паяльника с шипением коснулось его левой ладони, но Линицкий не вскрикнул, не вздрогнул.
— Слава, ты чего? — испугался сослуживец.
— Все правильно, — тихим, безучастным голосом произнес Вячеслав, — так и должно быть, чем скорее, тем лучше.
Через час Линицкого в полуобморочном состоянии доставили в госпиталь. Зажившая операционная рана открылась и кровоточила. Кроме ожога от паяльника на левой ладони, у него обнаружились еще синяки и шишки на голове, на коленях и локтях.
— Я предупреждал, вам нельзя поднимать тяжести. Почему вы меня не послушали? И объясните мне, ради бога, кто и за что вас так странно побил? — сердито спросил Михаил Владимирович.
Линицкий лежал на кушетке, он сделал знак, чтобы профессор наклонился к нему ближе, и зашептал сквозь тяжелую одышку:
— Каждую ночь они приходят ко мне, даже когда я не сплю, я вижу их лица, слышу голоса. Они разговаривают так, словно меня нет. Никто из них на меня не смотрит, только маленький Стасик иногда взглянет быстро и отворачивается.
— Маленький Стасик, шестилетний внук жандармского полковника? — осторожно уточнил профессор.
— Да. Он один простил меня и жалеет, он дитя, ангел, никаких грехов с собой унести не успел. А остальные, взрослые, ушли не раскаявшись, с неотпущенны ми грехами, им тяжело, они меня простить и пожалеть не могут.
— Однако ведь не они вас бьют, — профессор смущенно кашлянул, — да, я понимаю, все это очень мучительно.
— Вы не понимаете, нет! — Вячеслав привстал на кушетке, лицо его исказилось, на лбу выступил пот. — Вы не можете понять, вы никого не убивали!
Жена Линицкого, крепкая сорокалетняя большевичка, чиновница Комиссариата народного образования, явилась в госпиталь и сообщила, что тяжестей Вячеслав не поднимает никаких, она аккуратно следит за этим. У него в последнее время нарушилась координация, он бьется обо все острые углы головой, коленями, локтями, спотыкается на ровном месте, льет на себя кипяток из чайника, защемляет дверью пальцы. Он почти ничего не ест и постоянно бормочет что-то по польски.
— Строго между нами, — добавила товарищ Линицкая, понизив голос, — я часто замечаю, как он молится. Распятие повесил у кровати. Я сняла, опять повесил. Это совсем уж нелепо, Вячеслав давно порвал с католицизмом, он убежденный атеист.
Кровотечение долго не удавалось остановить. Сестра и фельдшер замучились, никто не понимал, как такое может быть. Михаил Владимирович оставил Линицкого в госпитале, потребовал для него отдельную палату. Вечером пришел Валя Редькин.
— Я идиот. Нет, хуже, я мерзавец, — заявил он профессору после короткого разговора с Линицким, — я обязан был это предусмотреть.
— Что — это? — спросил Михаил Владимирович.
— Мне уже приходилось сталкиваться с подобным эффектом не однажды, и последствия всегда ужасны, — продолжал Валя.