Дзержинский сухо попрощался. В приемной скопилось много народу. Ни на кого не глядя, Бокий, Валя и Михаил Владимирович быстро вышли в коридор.
— Кажется, он самому себе неприятен в этой роли, — произнес сквозь зубы Бокий, когда спускались вниз по лестнице.
— Было бы хуже, если бы в этой роли он себе нравился, — тихо заметил Валя.
— Знаете, вы бы уж помолчали! Забыли, где находитесь? Впредь извольте выбирать выражения, а то я вас сам, лично, арестую!
— Глеб Иванович, виноват, понимаю, что подвел вас. Не сдержался.
Они оба вышли проводить профессора к автомобилю. Валя, прощаясь, успел быстро прошептать:
— Вас хотят убрать подальше от Ленина. Это совершенно ясно. Ветер дует со стороны Кобы, этакий холодный, зловонный ветерок, пока слабенький, но крепчает.
Москва, 2007
Иван Анатольевич Зубов удивился и перепугался, не застав старика дома. Он долго трезвонил в дверь, потом открыл своим ключом, вошел в пустую тихую квартиру, обнаружил некоторый беспорядок. Кровать не застелена. Кухонный стол в крошках, стакан с недопитым чаем, грязная тарелка в раковине, собачья миска с остатками овсянки на полу. Чайник холодный, значит, позавтракал старик давно или вообще не завтракал.
Зубов первым делом позвонил Агапкину на мобильный и, набрав номер, тут же услышал мелодию «Турецкого марша». Телефон валялся на диване в кабинете. Иван Анатольевич позвонил Римме. Помощница по хозяйству напомнила, что сегодня у нее выходной, и заверила, что вчера вечером она оставила старика и щенка в добром здравии, в чистой квартире, с полным холодильником продуктов.
Еще немного побродив по квартире, Зубов обнаружил, что в прихожей нет куртки и зимних ботинок Федора Федоровича, а также поводка Мнемозины.
— Старик отправился погулять с собакой, — пробормотал Зубов и тяжело опустился в кресло в кабинете, — все нормально, нечего волноваться. Впрочем, может, выйти во двор, поискать их?
На столе стоял открытый ноутбук, экран был темный, но сбоку мигала лампочка. Иван Анатольевич не удержался, тронул кнопку, вывел компьютер из спящего режима.
«Федор, не морочь мне голову, я почти уверен, они ему помогли!»
Это было послание из Зюльт-Оста, начало утренней переписки с Даниловым. Несколько секунд Иван Анатольевич колебался, чувствовал, что поступает нехорошо, и если старик застанет его за чтением своей личной почты, разозлится страшно. Однако любопытство пересилило. Зубов стал читать.
«Кто? Четверка? Берия, Маленков, Булганин, Хрущев?»
«Конечно. Кто же еще?»
«Миша, ты правда не понимаешь или придуриваешься, как всегда?»
«Федор, но ведь известно, что они вели себя неадекватно. Долго не вызывали врачей. Когда было совершенно очевидно, что с хозяином беда, Берия заявил: Иосиф Виссарионович спит. Хрущев с Булганиным вообще не решились зайти в комнату, где он лежал».
«Миша! Вызвать врачей значило придать огласке случившееся. А им требовался тайм аут. Им надо было договориться, как действовать дальше. Кстати, это полностью противоречит версии заговора и убийства. Если бы они решили убрать хозяина, все бы продумали заранее, не допустили бы никаких странностей, двусмысленностей, ни малейшего повода для подозрений. Но их поведение говорит о том, что они не ожидали, испугались, растерялись. Не забывай, они всего лишь люди. У них кишка тонка убрать Кобу».
«Федор, я не спал всю ночь по твоей милости. Твои вчерашние туманные намеки: плагиат, фрактальность времени почти свели меня с ума. Почему анализ событий первого, второго марта пятьдесят третьего года ты назвал „отличной подсказкой“? Изволь объяснить, что ты имел в виду?»
«Ладно, попробую. Только, будь любезен, не перебивай! После войны требовалась свежая глобальная идея. Ненависть надо подогревать, иначе поток страданий скудеет. Сталин должен был выработать новый заряд, вызвать мощную судорогу, довести людей до неистовства. Но ничего, кроме сионистского заговора, он не сумел придумать. А это был плагиат. Совсем недавно остыли печи Освенцима. Требовалось нечто оригинальное. Он пытался сдобрить антисемитскую кампанию медицинской темой, чтобы заимствование идеи у побежденного собрата не выглядело столь явным. Жалкая уловка лишь подтвердила, что он слаб и бесплоден. Плагиат — это диагноз, причем смертельный. В панике он решил прекратить кампанию. В ночь с первого на второе марта готовые номера „Правды“ и „Известий“ спешно переверстывались, снимались все материалы о шпионско-диверсионной деятельности сионистских организаций и еврейских врачей».
За пространным ответом Агапкина следовал короткий вопрос Данилова:
«То есть ты считаешь, Сталин сам отдал распоряжение?»
«Я не считаю, я знаю точно! — отвечал Агапкин со свойственным ему апломбом. — Коба приказал Игнатьеву, тогдашнему министру МГБ. Но это была его вторая фатальная ошибка. Он метался в отчаянии. Сначала ему следовало придумать нечто новое, а потом уж отменять кампанию. Если бы придумал, возможно, получил бы отсрочку».
«От кого? Кто имеет такие полномочия, чтобы дать отсрочку?» — немного ехидно спрашивал Данилов.
«От нашего общего знакомого», — отвечал Агапкин, и легко можно было представить, с каким сердитым выражением лица он стучал по клавишам.
«Наш пострел везде поспел?» — продолжал ехидничать Данилов.
«Миша, его присутствие на даче в Кунцеве для меня очевидно! — кипятился Агапкин. — Как ты думаешь, почему все воскресенье первого марта никто не решился войти к хозяину? Старый человек, больной, двенадцать часов не подает признаков жизни. Не завтракает, не обедает, не отвечает на телефонные звонки. Полный дом охраны, прислуги. Люди, главная обязанность которых — он, его безопасность, его жизнь, оцепенели в тот день».
«Они боялись его тревожить?» — неуверенно предположил Данилов.
«Миша, они отвечали за него! Каждый из них рисковал головой, если с ним что-то случится, а помощь не будет вовремя оказана. Но никто не смел приоткрыть дверь, хотя бы заглянуть. Они вели себя неадекватно, по собственным их свидетельствам, они были как завороженные. С десяти утра до десяти вечера охрана и прислуга топтались под дверью, спорили, кто зайдет. И только в половине одиннадцатого, с пакетом из ЦК, к хозяину решился заглянуть дежурный охранник Лозгачев. Хозяин лежал на полу, парализованный, в мокрых пижамных штанах. Он обмочился. У него были открыты глаза. Знаешь, когда человек падает на пол, звук довольно громкий. Все двенадцать часов охрана прислушивалась к каждому шороху, но не слышала, как он грохнулся».
«Стоп, Федор! Там была звукоизоляция, они ничего не могли услышать!»