По обе стороны от него тянулись ряды кроватей, жалкие обитатели которых наполняли воздух криками, отражающимися от сводов. Сестры Вечной Свечи, ухаживающие за его изувеченной плотью, бормотали какие-то банальности, но он давно уже перестал их слушать — его отвращала жалость в их глазах. Они видели лишь пострадавшего проповедника, человека, обреченного провести последние часы в ужасных, несказанных мучениях. Они хотели облегчить ему умирание, думая, что это милосердно.
Лишь один посетитель подошел к его постели без жалости в сердце.
— В самом деле, ты платишь за мир и прощение, — заговорил прелат Кулла, стоя над Гаэтаном с прижатым к сердцу томиком Кредо Императора. Проповедник полка лаврентийцев выглядел впечатляюще — высокий воин-священник в изумрудном облачении с красным цепным мечом в ножнах на плече.
Бритая голова Куллы отражала слабое освещение палаты, его борода была заплетена в две косы — серебряную и черную. Золотые искры в глазах светились верой, и Гаэтан поморщился, представив изувечившее его пламя.
Обожженный язык облизнул безгубую щель на лице — все, что осталось от его рта, и он услышал шипение атомизатора, рассеявшего над его глазами облачко стерильной жидкости.
— Кулла, — проговорил он надломленным голосом, более всего напоминающим хриплый шепот, — если ты пришел поиздеваться, оставь меня. Я умираю.
— Верно, умираешь, и я пришел к тебе как собрат и хранитель пламени.
Гаэтан попытался усмотреть на его лице издевательство, но не нашел его и спросил:
— Что тебе нужно?
— Ты защитник веры, Гаэтан Бальтазар. Ты идешь сквозь пламя несправедливости, но восстанешь вновь, дабы сокрушить святотатца и еретика. И пришельца. На самом деле я завидую тебе, клерикус Фабрика.
— Тогда ты глупец. Я умираю, — прошипел Гаэтан. — С чего бы тебе мне завидовать?
Кулла наклонился и положил ладонь на грудь Гаэтана. Тот поморщился от боли.
— Страдание делает нас ближе к Императору. Мы облечены Его образом, но ходим свободно под солнцем, в то время как Он страдает ради нас на Золотом Троне. В боли мы становимся ближе к Нему и познаем меру Его жертвы. Все истинно верующие должны радоваться такой участи. Ты будешь жить, чтобы снова бороться, друг мой.
— Я тебе не друг, Кулла, — выдохнул Гаэтан. — Ты проповедуешь лишь смерть и ненависть.
— А только они и есть, Гаэтан. Разве ты не видишь? Ненависть делает нас сильными, дает нам силы побеждать врагов. Разве ты не видишь, как обманчива терпимость? Как вредоносно принятие? Не должно быть мира среди звезд, Гаэтан, пока позволено существовать ксеносам и неверующим. Радуйся, ибо вечная резня ждет нас. Прими свою ненависть, ибо это необходимо. Ненависть — это благо. Ты же не можешь сказать мне, что не ненавидишь тех, кто сделал это с тобой.
Слова Куллы хлестали его душу огненным бичом, и ей было даже больнее, чем обожженному телу. Он действительно ненавидел тау. Он ненавидел их за страдание, на которое был обречен до последнего вздоха. Он пытался ухватиться за свою веру в искупление, прощение и братство среди звезд, но волна яда смывала ее.
Гаэтан плакал от того, как легко сокрушала ненависть его убеждения, и Кулла улыбался, видя это. Лаврентийский священник наклонился, поднял что-то тяжелое, лежавшее рядом с кроватью, и положил рядом с его рукой.
— Наконец ты понял, друг мой.
— Да, — сказал Гаэтан и сомкнул страшную обугленную кисть вокруг почерневшей рукояти меча. — Я понял, и это разбило мое сердце.
— Уверен, что следующим будет Ольцетин, — сказал лорд Уинтерборн, поддерживая раненую руку на перевязи и склоняясь над темной проекцией на гололитическом столе. Полковник лаврентийцев заменил окровавленную рубашку и мундир, но в остальном выглядел таким, каким Уриил последний раз видел его в горах. — Йотусбург кишит этими гребаными дронами, и Пракседес… в общем, его уже просто нет. Вот уж не думал я, что доживу до дня, когда увижу, как с такой легкостью будет взят штаб лаврентийцев.
Уриил сочувствовал Уинтерборну: он узнал о гибели майора Орнеллы и ночном побоище в западной части континента. Утро не принесло имперским войскам передышки. Четвертая рота была готова отправляться на войну, и оставшиеся части лаврентийцев заняли оборонительную позицию, хотя понятно было, что они еще не пришли в себя после стремительной атаки тау.
Уинтерборн, Уриил и Клозель собрались в командном пункте крепости Идея, глядя, как на поверхности гололитического стола мелькают мутные значки. Раненый пес сидел у ног хозяина и грыз кость, явно не принадлежавшую ни одному из известных Уриилу созданий.
Экраны с данными, вмонтированные в стены командного пункта, выдавали потоком всю информацию, собранную системами наблюдения на крыше, и сервы ордена передавали ее технодесантнику, подключенному к креслу в дальнем конце помещения. Харк боролся за жизнь в апотекарионе, и его место занял технодесантник Ахамен. Он пропускал через себя данные, шептал бинарный код и передавал все на гололитический стол.
— Никто из нас не ожидал подобного. Это наша первая ошибка. Давайте постараемся, чтобы она была последней, — сказал Уриил. — Но Пракседес пал, и нам надо двинуть свои войска навстречу тау. Ксеносы ведут быструю войну, и если мы не начнем действовать незамедлительно, то не успеем их остановить.
— Тогда мы должны немедленно дать им бой, — предложил Клозель.
— И мы это сделаем, но сначала разработаем план боя. — Уриил показал на стол. — Это последние карты, полученные с «Vae Victis», прежде чем адмиралу Тиберию пришлось уйти обратно в пояс астероидов Церн.
— Уйти? — поразился Уинтерборн. — Да чтоб его, я рассчитывал на ваш корабль, чтобы прикрыть наши тылы, Уриил. С какой это стати он ушел?
— У тау есть на орбите несколько кораблей, более мощных, чем «Vae Victis», по крайней мере, два несущих, линейный корабль и несколько кораблей сопровождения.
— Небольшой флот для захвата планеты, — заметил Клозель. — Даже патрульный флот системы справился бы с ним. Жаль, что у нас его нет!
— Это да, — согласился Уриил. — Адмирал Тиберий утверждает, что это исследовательская экспедиция, а не полноценный захватнический флот, возможно, попытка разведать оборону Восточного Предела, прежде чем нанести основной удар.
— Тогда убрать его — это еще более неотложная задача, — сказал Клозель.
— Насколько свежие данные? — спросил Уинтерборн, глядя на сонмы красных и голубых значков вокруг изображений городов.
— Часа три, — сообщил Уриил.
— Тогда они абсолютно бесполезны! — рявкнул Уинтерборн. — Тау движутся быстро, к реальной ситуации вот это уже не имеет никакого отношения.
От звука его сердитого голоса пес вскинул голову и заворчал.
— Что верно, то верно, — не стал спорить Уриил. — Но больше ничего у нас нет, а раз так, мы можем извлечь отсюда какие-то идеи касательно наших планов и диспозиции.