Я много раз слышала ее, но ни разу – как сейчас.
…Это сразу накатилось, как вал, и пронзило насквозь, словно через мое тело пустили электрический ток, но не убивающий, не гибельный, а заставляющий только корчиться от будоражившей душу дрожи. Первые слова («Оглянись, незнакомый прохожий…») тут же потонули в этой волне ощущений, словно и не было никакого смысла вслушиваться в текст, хотя, безусловно, он прекрасно воспринимался.
Я, конечно, подозревала, что музыка может быть субстанцией такого же сугубо вещественного свойства, как, скажем, дерево, палкой из которого тебя огрели по голове, или металл, который в форме ножа загнали тебе под ребра или пустили пулей в сердце. Так говорил мне Акира, мой отец и учитель. «Музыка может исцелять и убивать не хуже любого лекарства и яда соответственно», – говорил он. В свое время мне это удалось почувствовать, когдя я побывала на московском концерте одной известной экстремальной группы из Бразилии. Тогда из огромных колонок несся всесокрушающий шквал, до отказа заряженный дикой стихийной энергией, и тогда же было зафиксировано несколько смертей от инфарктов и инсультов; а еще несколько поклонников тяжелой музыки с не в меру неустойчивой психикой отправились на стационарное лечение в клинику соответствующего профиля. Звук давил, ввинчивал в землю, неистовствовал и яростно рвал в клочья все представления о времени и пространстве.
Но тогда это объяснялось лишь несоразмерной мощью и плотностью звука, то есть непревзойденными техническими характеристиками аппаратуры. Сейчас же было совсем другое…
Нельзя сказать, что из диковинных колонок, прикрытых металлическими щитами, извергался мощный и пышущий бешеной энергией звук. Нельзя сказать, что децибелы зашкаливали за все мыслимые пределы. Разумеется, это был очень качественный звук, но главное не в качестве звука.
Да, это было что-то совсем другое.
Мне почудилось, что чьи-то тонкие пальцы скользнули по моему горлу и словно стиснули его. Затем, пробежав по лицу, взъерошили волосы, ставшие вдруг необычайно чувствительными – будто в них, в моих волосах, трепетали чуткие нервные окончания, болезненно реагировавшие на каждое прикосновение. А потом эти пальцы словно проникли в мою черепную коробку… Конечно, я не могла это чувствовать – смешно говорить о каких-то ощущениях мозга, – но ощущение было именно такое. То есть казалось, что кто-то управлял моими мыслями и эмоциями.
Эта музыка, такая красивая, но такая обычная и притершаяся к моему сознанию, сто раз слышанная и сто раз пережитая, вдруг словно прониклась чем-то качественно новым, свежим и благоухающим. И чудилось, что мне – пусть на мгновение – открылась истина…
Я почти бессознательно подняла руки и почувствовала, что по моему лицу побежала теплая струйка. Я совершенно точно знала: это кровь. Потому что чем еще можно плакать в этом мире, когда в сердце рвется такая боль… и любовь?
– Вероятно, лучше было бы прослушать песенку про Антошку, которому настоятельно рекомендуют копать картошку, – раздался вдруг холодный язвительный голос. – Хотя нет. Тогда вы начали бы требовать, чтобы вам предоставили весь садово-огородный инвентарь.
И тогда я поняла, что все закончилось. Вспомнились слова Азарха: «…Но один из наших сотрудников испытал его действие на себе. Говорит, что это нечто невообразимое».
Я подняла голову и посмотрела на полковника. Тот с ироничной усмешкой вынимал диск из аппарата. Взглянув на босса, я невольно вздрогнула. Родион был ужасно бледен, а его глаза… Я никогда не видела у него таких глаз, даже тогда, когда нас полгода назад взяли в заложники и собирались топить нами печку.
– Босс…
Он энергично помотал головой, словно пытался стряхнуть с себя оцепенение. Немного помедлив, проговорил:
– Я вижу, Петр Дмитриевич, вам удалось убить одним выстрелом двух зайцев. Ведь у вас, насколько я помню, всегда были две мечты: мощное психотропное оружие и музыкальная аппаратура мирового класса, которую несколько лет назад сложно было достать даже вам. Вы добились того, что сбылись обе мечты.
– Я синтезировал два этих ориентира и получил совсем неплохой эффект, – с удовлетворением заметил Платов. Откинувшись на спинку кресла, он закурил сигару и спросил: – Не так ли, Мария?
– Да, – выдохнула я.
– Вы уже пришли в себя? – Подавшись вперед, полковник легонько сжал мое левое запястье – вероятно, прощупывал пульс.
Я вздрогнула, потому что у него были очень холодные руки.
– Простите, если я подверг вашу психику слишком серьезному испытанию, – проговорил Платов.
– Да, серьезному… – пробормотала я. – Никогда в жизни мне не было так прекрасно… и жутко.
Полковник взглянул на меня вопросительно:
– Вы говорите загадками. Хотя мне ясно, что вы имеете в виду. Я думаю, что только теперь можно получить представление о том, что же такое музыка в ее исконном, первородном смысле. После «Станиславского» слушать любую другую аппаратуру – это все равно что выходить из Парижской оперы, где Александра Марк пела принцессу Турандот, и брести в Латинский квартал, где обкуренные арабы горланят свои варварские песни.
– Да, это действительно было великолепно, – признался Родион. – Какой же принцип положен в основу вашей квадросистемы? Что-то вроде психотропного воздействия?.. Оружие, о котором всегда мечтали наши спецслужбы?
– Это я скажу тебе в последнюю очередь.
– Но почему «Станиславский»? – спросила я. – И почему проект «Не верю»? Кажется, это его любимая фраза?
– А разве вам непонятно? Вы, надо полагать, слышали о системе Станиславского? Не об этой, а о системе актерского мастерства Константина Сергеича Станиславского?
– Разумеется, – обиделась я.
– Не сердитесь. Просто в последнее время мне приходится общаться с людьми, у которых с нашей родиной ассоциируются только Gorbatchev, vodka и Spartak Moscow. Еще иногда – Путин и Chaikovsky.
– Понятно, – кивнул босс.
– В основу системы Станиславского, – продолжал Платов, – как известно, положен принцип непосредственного переживания тех эмоций, которые актер собирается выразить в своей роли. Непосредственность – в противоположность имитации, практиковавшейся еще со времен древнегреческого театра. То есть если ты, например, играешь Робеспьера, которого в результате переворота девятого термидора везут в повозке на Гревскую площадь, то ты должен вспомнить, скажем, своего дедушку, которого расстреляли в тридцать седьмом, и попытаться понять, что же мог испытывать родной тебе человек в последние минуты своей жизни. Правда, подлинное перевоплощение удается немногим.
– Это и исправляет ваш «Станиславский»? – спросил Родион.
– Совершенно верно. В зависимости от эмоционального содержания мелодии моя система внедряет в подсознание определенный настрой. Для наглядной иллюстрации ее возможностей скажу: сейчас я включал ее только на сорок процентов от запланированной мощности.