Есть те, кого я люблю, и те, кто живет во мне. Некоторых я давно покинул. Другие давно покинули меня. Но все они живут во мне.
Есть другие, кого я не покинул, те, кто не покинул меня.
Когда моя вторая смерть, моя настоящая смерть будет рядом, я призову их к себе.
Как долго души этих других поддерживали меня вместе с моей собственной душой.
Боже, как я сейчас тоскую по ним!
Пусть знают, что я дышу. Пусть знают, что мы дышим вместе, как бы далеки ни были друг от друга. Нельзя, чтобы они узнали об этом только тогда, когда я призову их отметить неизбежное.
Боже, как я счастлив, что вместе со мной Джульетта, чье дыхание я чувствую на своей коже и в своей душе и чьей кожи и души касается мое дыхание.
Что до остальных, то ни я, ни те, кто живет во мне, не желают вашей компании. Вы, те, кто из страха, глупости, зависти омрачали путь моей предыдущей жизни, как оскверняли свою собственную, вы, знающие, кто вы есть, как знают живущие во мне, кто есть они, — пусть ваша истинная смерть предшествует моей, как предшествовала ей смерть ваших душ.
Возвращаясь в Венецию, поэт поклялся, что создаст поэзию, которая избавится от всякой искусственности; поэзию, которая покончит с искусственностью и примет естественный, живущий в природе размер и ритм дыхания и стихий; в которой будут лишь свободные, необузданные, могучие рифмы; поэзию sans entraves, грохочущую и ревущую, подобно морю, подобно тому как он сам кричал в то ревущее море; поэзию, в которой метрика стиха сольется с нежным, тихим, неуловимым шелестом и вздохом Всего.
Никогда больше не будет его поэзия принужденной и заключенной в схоластические арифметические мерки. Она создаст собственную форму, изливаясь из его заново рожденной души. Она расскажет о крохотной птичке, которая не умеет летать, о парящем в вышине ястребе, о кресте, нарисованном кровью крысы, о гробнице жизни и исходе оттуда к мудрости — к Ней, перед которой поэзия есть лишь коленопреклонение, зажженная свеча, которая, быть может, донесет отблеск света к гробницам других.
У меня длинные волосы или, может быть, бритая голова. У меня борода или, может быть, тевтонские усы.
Джульетта рисует; ей всегда этого хотелось. Я работаю с огромной каменной глыбой, работаю, остервенело и пишу стихи, которые мне хочется писать.
В этом мире покачивающихся в тени деревьев гамаков, моря, звезд и ветра, смеха, свободы и любви я ощущаю в своих жилах желание жить. В Женеве есть специалисты, которые говорят, что можно надеяться.
Я тот же Ник, а Джульетта та же Джульетта. Но мы шепчем эти имена только тогда, когда одни, когда едины, мы вдвоем и с нами чудо в ее животе.
Да. Если правду можно сознать, выразив ее словами, то именно ради этого я и пишу.
Едва ли не со страхом подошел он к жилищу старого еврея. Чувство, появившееся тогда, при прощании, еще не ушло: он больше не увидит его живым. И потому даже штормовой воздух словно дышал смертью. Плохой воздух: mal'aria.
Но старик был там, хотя у него не было глаз и он не говорил. На убогом тюфяке еврея лежала Биче, которая при появлении гостя вздохнула и отвернулась. Потом она вздохнула еще раз и затихла, погрузившись в безмятежный или неспокойный сон смерти.
Повозка, в которой укрытый одеялом лежал поэт, тряско тащилась по каменистой дороге. Глаза поэта медленно открылись и увидели бескрайнее небо звезд.
Потом его глаза медленно закрылись.
Кроваво-красная, луна на всходе. Волк в соснах. Золотая луна на всходе. Волк в соснах.
Найди мою могилу, малышка, найди мою могилу.