Илларионов прекрасно знал, что его начальник никогда не говорит ничего лишнего. Особенно когда делает вид, что жалеет о сказанном. Цифра семьдесят семь миллионов возникла не случайно. Илларионов подумал, что лично для него, полковника-отставника, это очень значительная сумма. Но в то же время сумма ничтожна, если речь идет о попытке предотвратить рождение (воплощение, материализацию?) Антихриста.
– Что остается делать нам – скромным контрразведчикам – в сложившейся ситуации? – отечески посмотрел на Илларионова генерал Толстой. – Только читать древние рукописи. И скорбеть… Ты, конечно, можешь послать меня куда подальше, сынок, но его появление предсказано.
– Боже мой, неужели вы верите в эту галиматью? – ужаснулся Илларионов.
– Я бы не верил, сынок, – развел руками крестный, – если бы там речь не шла о том, чему я сам был свидетелем. Видишь ли, сынок, его путь прослежен, начиная с шестого колена. Это страшные страницы – их можно расшифровать только с помощью самого современного компьютера, но смысл этих древних текстов меняется в зависимости от сегодняшних обстоятельств! Более того, – понизил голос, как будто приготовился сказать что-то крайне вынужденное и неприличное, – от изменений политической обстановки… Я выдаю тебе последнюю государственную тайну России, сынок. Чего ее хранить, раз государство превратилось в инструмент уничтожения государства? Иногда мне кажется, – продолжил генерал Толстой, – что основная цель этих страниц не столько предупредить о нем, сколько защитить его! То есть увести охотников по ложному следу. Я действительно хочу на пенсию, – потер пальцами виски. – Хотя, сынок, у нас есть еще в запасе лет… тридцать относительно спокойной жизни. Не обязательно в России. Мне так хочется приобрести остров где-нибудь в Полинезии, естественно, подальше от атолла Муруроа, где эти подонки-французы взрывают ядерные бомбы. Я бы позаботился, чтобы ненужные люди меня не беспокоили, открыл бы на острове школу пророков… Потом бы передал ее тебе, сынок… Тридцать лет, конечно, не Бог весть какой срок, но… как там у Пушкина? На свете счастья нет, но есть покой и воля. Тридцать лет покоя и воли… – мечтательно покачал головой генерал Толстой.
– Сколько вам будет через тридцать лет? – не выдержал Илларионов. – Сто двадцать?
– Я знаю, о чем ты думаешь, сынок, – погрозил ему пальцем крестный.
– Я готов хоть сейчас на остров, – решил не продолжать скользкой (опасной) темы Илларионов. – Как говорится, не выходя из вертолета.
Он подумал, что если и впрямь уподобить душу компьютеру, то слова: «Я знаю, о чем ты думаешь» всегда таят в себе опасность. На жестком диске души было много разных файлов и далеко не всеми из них следовало гордиться.
– Ты думаешь, отчего бы мне не заняться более приличествующими вещами, такими, к примеру, как поиски философского камня, определение формулы эликсира вечной юности, выращиванием в колбе гомункулуса? – спросил генерал Толстой. – Все это было и ушло, исчезло. Все сущее, сынок, уходит исчезая и исчезает уходя…
– Полагаю, это для вас пройденный этап, – уважительно заметил Илларионов. – Принимая за доказательство ваш возраст, физическую форму, а также понесенные финансовые потери.
– Я вынужден констатировать, сынок, – рассмеялся генерал Толстой, – что мне не удается задурить тебе голову. Это еще один довод в пользу того, что ты должен занять мое место.
– Предпочел бы составить вам компанию на острове в школе пророков, – не согласился Илларионов.
– Я не могу бросить страну, сынок, – тихо произнес генерал Толстой, – пока не исчерпаю всех своих и чужих, – бросил быстрый взгляд на Илларионова, – возможностей спасти ее. Благо страны для меня превыше всего. Я не могу, как твой отец, сойти с дистанции.
– Категория блага темна и многопартийна, генерал, – возразил Илларионов. – Но прежде чем вы поставите передо мной задачу, так сказать, исчерпаете мои возможности, я бы хотел знать, хотя бы в общих чертах, конечную цель.
– Я научу тебя видеть сквозь стены, – словно не расслышал его крестный, – гипнотизировать с помощью стеклянного паука, приколотого к галстуку, предсказывать ближайшее будущее по положению луны относительно средней звезды на кремлевской башне, определять верность или неверность женщины по левой стороне листа фикуса, научу гадать по кошачьему глазу, по…
– Картам Руби, – подсказал Илларионов, – картам мертвых. – Он посмотрел вперед, и инстинктивно выставил руку. Прямо на лобовое стекло кабины неудержимо наплывал огромный аэростат с фосфоресцирующей надписью: «Финансово-промышленная группа «ДроvoseK».
Но генерал Толстой бросил вертолет вниз как пикирующий бомбардировщик, а над самыми крышами в тонких шипах и белых лилиях спутниковых телевизионных антенн плавно вывел машину из пике. Крыша была так близко, что Илларионов заметил полыхнувшие у трубы многочисленные кошачьи глаза. Сейчас гадать по ним было просто – кошки были насмерть перепуганы.
– Мы вступаем в область еще более темную и многопартийную, чем понятие блага, – устало произнес генерал Толстой. – Зачем тебе туда, сынок? Человек должен жить в единственном – своем – мире. Проникнув в смежные миры, ты можешь приобрести власть или богатство, но тамошние приобретения здесь оказываются для тебя бесполезными, потому что нарушается основной принцип мироздания – принцип подобия. Добытые там дары превращаются здесь в свою противоположность, а попросту говоря, в страдание. Смертным людям, сынок, не дано понять эту тоску. Она сильнее времени, сильнее пространства, не говоря об обычных человеческих чувствах. Мы – самые несчастные существа во Вселенной, сынок. Граница между мирами, сынок, есть граница превращения нечто в ничто. Я могу жить еще хоть десять тысяч лет, но я ничто во всех мирах, потому что однажды я имел несчастье перейти границу.
– Я бы этого не сказал, – Илларионов посмотрел на генерала Толстого и сам испытал ужас, сравнимый с ужасом кошек на крыше у трубы, когда на них спикировал вертолет. У крестного вдруг ввалились глаза, круглая лысая голова как-то съежилась или усохла. Илларионову показалось, что он смотрит в пустые глазницы мертвеца, точнее не человека. Ему захотелось перекреститься. Он едва удержал рвущуюся ко лбу руку.
– Крестись, крестись, сынок, иногда это помогает, – философски заметил вернувший себе прежний облик генерал Толстой. – Кстати, тебе пригодились подарки, которые я дарил тебе в детстве?
– Зеркало, медный жук и бабочка? Нет. Разве только зеркало. Один раз.
– Вот видишь, – опечалился генерал Толстой, – а ведь эти вещицы суть отражение той власти, которая, как ты полагаешь, что-то значит. Теперь ты понимаешь, сынок, сколь иллюзорно мое могущество…
– Где мой отец? – задал Илларионов совершенно неуместный для присутствовавшего на отцовских похоронах сына вопрос.
– Боюсь, что не смогу ответить на твой вопрос, – пожал плечами генерал Толстой. – Там, где он сейчас – там нет логики, там не действуют привычные для нас законы. Я даже не знаю, помнит ли он тебя?