Впрочем, это было очередным умножением сущности без необходимости. Берендеев давно определил для себя неумножаемую и неделимую «сущность сущности»: он хотел доказать Господу, что русский человек еще хоть на что-то способен. И не его вина была, что этим «что-то» вышло (само)наказание за несовершенное (точнее, совершенное в мыслях) преступление. В Евангелии, помнится, утверждается, что тот, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своем. В случае Берендеева получалось, что тот, кто смотрит на деньги с вожделением, уже не просто прелюбодействует с ними в сердце своем, но и достоин суровейшего наказания.
Однако же чем дальше, тем сильнее его удручала очевидная ненаказуемость мерзавцев, вознамерившихся скупить по дешевке российскую металлургическую промышленность. Тут почему-то евангельские законы относительно неправедных намерений (может статься, временно) не действовали. Писатель-фантаст Руслан Берендеев склонялся к мысли, что мерзавцы должны быть показательно (независимо от Евангелия) наказаны.
Но кем?
И как?
И хотя осенний мир вокруг был прекрасен и ничто (за исключением ожидаемого, но, естественно, неожиданного девушкиного взмаха косой) не могло помешать Берендееву наслаждаться последними осенними днями, его в равной степени томила как неспешность нанятого специалиста, так и ненаказуемость обирающих Россию мерзавцев.
В принципе, думая о минувшей (теперь уже точно) жизни, Берендеев ни о чем особенно не жалел. Его душа была (он долго подбирал слово, чтобы выразить это ощущение) не изничтожена, нет, но… растерта в живую, то есть не утратившую свойства переставшего существовать «целого», пыль. Почему-то подумалось о порошковой металлургии. Так и душа Берендеева, подобно изделию порошковой металлургии, в иные мгновения жизни приобретала вид и форму, но была при этом бесконечно легка, непрочна и… невосстановима. Если вещь (душа) из порошка ломалась, ее невозможно было ни склеить, ни спаять.
За редким исключением, люди (и писатель-фантаст Руслан Берендеев в их числе) не выдержали теста на наличие души.
Человеческие отношения, то есть именно то, что (для души) составляло сущность жизни, были именно тем, о чем Берендеев (уходя) сожалел меньше всего на свете. Едва ли имелся более точный критерий такого явления, как бездушность.
Воистину души многих знакомых Берендееву людей были затемнены, подернуты пеплом. Как была затемнена, подернута пеплом порошковая душа самого Берендеева. Порождало же (генерировало) тьму, пепел… сознание, определенно находившееся в состоянии необъявленной (объявленной?) войны с душой. Чем далее, тем более Берендеев укреплялся в мысли, что душа — от Бога, сознание — от Вечности. Мысль же была чем-то вроде разведчика, двойного агента, уже толком не соображающего, на какую сторону, собственно, он работает и где его истинное отечество.
У писателя-фантаста Руслана Берендеева, впрочем, в отличие от большинства людей, хватило воли хотя бы в последний момент смахнуть пепел (порошок?) с души. Душа предстала зеркалом, в котором он увидел отражение собственного сознания. Берендеев был вынужден признать, что душа и сознание «сотрудничают» по принципу «портрета Дориана Грея». Как ни крути, а выходило, что самыми точными «весами» в их споре выступала… смерть. Если в сознании скапливалось много «свинцовых мерзостей», они, как грузило, утягивали душу в преисподнюю. Если сознание было легким (добрым), у души (как у почтового голубя послание) доставало сил уносить его в небеса и выше.
Единственное, с чем было жаль расставаться писателю-фантасту Руслану Берендееву, — это с красотой раскинувшейся вокруг земли, которую он отныне обнаруживал практически повсеместно и в самых неожиданных проявлениях: в движении туч, в солнечной белизне на фоне этих самых туч высоких, с вкраплением зеркальных стекол домов, несмотря на многолетний кризис, все же возводившихся в Москве. Даже в буколически-урбанистических пейзажах, открывающихся с кольцевой автодороги, отныне видел неизбывную красоту земли писатель-фантаст Руслан Берендеев. На сиюминутную осеннюю благость природы накладывалась благость иных, когда-то виденных им мест. Таким образом, с красотой мира «вообще» не был готов расстаться Берендеев. Ее, уходящую эту красоту, а не остающееся человечество, полагал невосполнимой (вместе с собой) утратой.
Впрочем, утешал он себя, находящийся в утробе матери ребенок, должно быть, тоже созерцает вокруг себя невообразимую красоту, но… помнит ли он о ней, явившись в мир? Нет, он навсегда забывает о ней, как будто и не был никогда в утробе, не видел никакой красоты.
Берендеев имел представление о технологии данного «забытья». Однажды проснувшись среди ночи, он вдруг ощутил себя… вне собственного тела. Тело как бы существовало отдельно, и сознание Берендеева (точнее, не сознание, а сознание плюс душа, то есть та самая «очищенная» от бренного тела психоэнергетическая сущность, которая идет на Страшный суд) — отдельно. Сущность, как открылось в мгновение раздельного с телом существования Берендееву, была неизмеримо шире (подвижнее) заключенного в рамки вынужденных представлений сознания и вместительнее (в смысле оперативного реагирования на возникающие обстоятельства) привязанной к неразрешимым вопросам человеческого существования души. К земному опыту Берендеева как бы добавился какой-то иной (он не знал, какой именно) опыт. Сущность Берендеева легко охватывала старое (земное) и новое (какое?) сущее и при этом не испытывала ни малейшей тоски по оставляемому земному, включая красоту широко раскинувшихся лесов, полей и рек. И еще о ненаписанных произведениях никоим образом не сожалел писатель-фантаст Руслан Берендеев. Значит, и впрямь стопроцентно закончен был его жизненный (земной) круг. Хотя, естественно, не ему было решать, закончен или не закончен. Решать было девушке с косой, точнее, с тремя.
Выходило, что очередной круг бытия (если, конечно, данное слово здесь уместно) автоматически уничтожал (стирал?) память о круге предыдущем. Во всяком случае, эта память представала чем-то несущественным. Иначе человек всю жизнь скорбел бы по материнской утробе, а после смерти его душа оставалась бы безутешной и в девятый, и в сороковой, и во все прочие дни. Но во что тогда превращалась забывшая земную (человеческую) скорбь душа, если эта самая скорбь составляла ее суть? Какой такой напитывалась новой скорбью? Или скорбь была ее уделом только на земле? Писатель-фантаст Руслан Берендеев в этом сильно сомневался. Если душу и сознание ожидали неотвратимые превращения (метаморфозы), зачем был нужен Страшный суд? Неужто отдельные (плохие) сущности пускались, так сказать, в расход, то есть приговаривались к абсолютному небытию? Берендеев вдруг ощутил священный (панический) трепет очистившейся от земной скверны, воскресшей к новой жизни, преисполнившейся светлых сил души, приговариваемой на Страшном суде к абсолютному небытию. То был трепет попираемой невинности, неистовое моление о справедливости как о милости. Видимо, подумал Берендеев, схожие чувства испытывали загубленные этой душой в земной жизни другие души. Воистину не существовало наказания оптимальнее, нежели приговор к небытию в момент ослепительного, но, как оказывалось, конечного просветления приговариваемого. Вот только воспитательный (чтобы другим неповадно было) момент в подобном наказании отсутствовал, ибо не с кем было приговоренной к небытию душе поделиться страшным опытом. Как, впрочем, и опытом первой смерти. Неужели, подумал писатель-фантаст Руслан Берендеев, так называемый ад — не столько вечное страдание, сколько вечная смерть, точнее, бесконечная череда очистительных (в момент просветления) смертей?