— Ты ведь знаешь, что нет, — ответил Антон.
— Может, и знаю, — потянулась Зола, — но я провижу будущее. У тебя с ней много общего. Во всяком случае, больше, чем со мной.
— Что может у меня быть общего с сотрудницей СБ? — обиженно поинтересовался Антон.
— А любите ходить чистенькими, — охотно объяснила Зола, — а как прижмет… на все готовы.
— Это ты говоришь… мне? — изумился Антон.
— Я не хочу сказать, что ты трус или сильно держишься за жизнь, — сокрушенно вздохнула Зола. — Тут… другое. И ты знаешь, что я права.
Антон не ожидал от проснувшейся — или еще не заснувшей? — Золы такого полемического задора. Она несла чушь. Он подумал, что опровергать чушь — не уважать себя.
— Я хоть и читала «Дон Кихота», — между тем продолжила Зола, — но живу чувствами, сигнальной системой, как земляной радиоактивный червь. Не скрою, зачастую весьма низменными чувствами. Я простая, Антон. Если сигнальная система сигнализирует мне, что чего-то нельзя, я сдохну, но не сделаю. А ты и она живете идеями. Где идея — там нет ничего, что могло бы остановить. Сигнальная система не действует.
— Чего же ты «сдохнешь, но не сделаешь»? — полюбопытствовал Антон, не ожидавший, что уполномоченный по правам человека вздумает читать ему мораль.
— Сдохну, но не возьмусь решать за остальных, как им жить, — ответила Зола.
— Хорошо, я верю в реинсталляцию, — возразил Антон, — во что, по-твоему, верит Слеза?
— В необходимость сохранения в неизменном виде того, что ты хочешь изменить, — засмеялась Зола. — Вы с ней еще сойдетесь на узенькой дорожке. Когда один во что бы то ни стало хочет разрушить, а другой во что бы то ни стало сохранить, часто возникает нечто третье, одинаково неожиданное для обоих неистовцев. Вот тут-то — если, конечно, один из них прежде не замочит другого — между ними начинается соглашательство, приводящее к странным результатам.
— Соглашательство… в чем? — удивился Антон.
— Теоретически чувство сменяет чувство, — продолжила Зола. — Неистовую веру во что бы то ни было, как правило, сменяет абсолютная пустота. Где абсолютная, так сказать, постидейная пустота, там соглашательство… с чем угодно, в особенности с тем, что неизмеримо хуже, чем то, что было раньше. Вы с ней — опасные люди. Вас надо расстрелять, — со странной серьезностью рассмеялась Зола, — и немедленно.
Разговор зашел в тупик. Продолжать его дальше смысла не имело. Антон держался из последних сил, чтобы не рухнуть на кровать в одежде. Зола, напротив, была бодра, полна жизни.
— Но ведь в библиотеке, — шепотом произнесла она, — не осталось ничего ценного. Монти…
— Там история, там… все! — прошипел Антон, косясь то на дверь, то на телефонные аппараты.
— Бумага, — презрительно скривилась Зола, — никому не нужная макулатура. Монти хотел сжечь, я еле отговорила.
— Монти хотел сжечь историю? — нервно засмеялся Антон. — А я, — перевел дух, — хочу отменить земное притяжение!
— А ты его почти и отменил этой своей… как ее… — поднялась с кровати Зола.
Она, как обычно, спала в чем мать родила. Или Антон давно не видел живого женского тела, или же Зола снова взялась за себя — ни живота, ни складок. Она перестала быть толстой и неопрятной тетей Салли, а Антон и не заметил. Он обратил внимание, что его подруга сегодня трезва и сосредоточенна, как никогда.
— Ничего я не отменил, — опустился в кресло, словно провалился в обморочную пустоту. — Иду по краю в тумане, жду смерти…
— Я бы могла пойти с тобой, — остановилась рядом, погладила его по голове Зола, — но я не понимаю и, стало быть, не вижу твоего краешка. А когда человек не понимает и не видит, ему не удержаться на чужом краешке. Что ты там вычитал, в этой библиотеке?
— Я? — С трудом вырвался из обморочного сна Антон. — Все, что хотел. В общих, конечно, чертах. За исключением последних ста лет. Но думаю, за сто лет мало что изменилось.
— Сто лет — это три поколения, — заметила Зола.
— У меня есть ключ! — громче, чем собирался, произнес Антон.
— К чему? — спросила Зола.
— Ко всему, — Антон почувствовал, что засыпает, вязнет в кресле, как в болоте. — К ничему…
Очнулся спустя какое-то время в кровати — раздетый. Зола сидела в кресле, смотрела на него.
— Ты знаешь, что такое развитой социализм? — спросил Антон.
— Понятия не имею, — ответила Зола, — но боюсь, скоро вспомню, что такое онанизм. Ты совсем не обращаешь на меня внимания.
— Почему ты не спишь? — В последнюю неделю время в голове у Антона спуталось, но за шторами сейчас было непроглядно, следовательно, ночь еще не закончилась.
— Я всегда плохо сплю, если с вечера не выпью свой, так сказать, night cap. Уже две недели подряд не могу заснуть.
— Две недели не пьешь? — не поверил Антон. — С какой такой радости?
— С величайшей в жизни женщины, — серьезно ответила Зола, — я, видишь ли, беременна. Бог даст, сынок, рожу тебе сынка.
— Дед, — спросил однажды Антон, — есть места, где люди читают свободно — что хотят и когда хотят?
— В Антарктиде, — широко зевнул Фокей, — наверное, у нас в столице. Правда, я там не был. А вообще, везде, где остались книги, там и читают. Думаешь, их прячут в библиотеки, чтобы не читали? Хрен! Чтобы не изорвали, не извели! Вон ведь чего пишут, — понизил голос дед, — раньше на улицах стояли… телефоны-автоматы!
— Так ведь и сейчас стоят банкоматы, — возразил Антон.
— Стоять-то стоят, — покачал головой дед, — да только если без магнитной карточки возле него задержишься больше чем на двадцать секунд, он же, гад, стреляет!
Фокей перестал нравиться Антону. Похоже, старик держался, пока некому было передать тайну — последнее время Антон, впрочем, начал сомневаться: тайну ли? — а как только передал, начал стареть, разлагаться на глазах. Дед пьянел с полковша браги, засыпал посреди разговора, ходил, еле волоча ноги, хотя недавно еще прыгал как мальчишка. Вероятно, с точки зрения психологии это было объяснимо, но Антон опасался, что старик помрет, а у него самого вряд ли будет пятьдесят спокойных лет, чтобы разобраться в компьютерной реальности.
Дело в том, что сами по себе знания истории ничего не решали и не давали. Только рвали душу да усугубляли ощущение бессилия. Единственным — невидимым — рычагом, воздействующим на действительность, Антону отныне казался безликий поток закодированной в цифры информации, текущий по неведомым каналам в столицу и обратно. То была настоящая река власти. Хотя Антон и не понимал, какая такая информация непрерывным потоком льется из провинции в столицу и из столицы в провинцию. Кто ее собирает, отправляет, принимает, обрабатывает и анализирует? Кому вообще нужна эта сложная информация, когда жизнь вокруг безнадежно проста и убога? Почему компьютеры находятся в каком-то пыльном подземелье, а не в просторных залах белого дома?