– Почта, – сообщил я. – Наверное, Стар перед приездом переслала кое-какие свои вещи.
Нетти шлепнула ладонью по коробке:
– Положи на пол.
Я опустил коробку на пол у отделанной Деревянными панелями стены. Нетти разделила омлет лопаткой и разложила по тарелкам. В дверь позвонили второй раз.
Я пересек прихожую и открыл дверь. В великолепной, украшенной цветочным узором шляпе тетя Мэй тянула мне изуродованную старостью руку.
– Нэдди, помоги мне перебраться через порог. Я немножко припозднилась, заходила поздороваться к Джой. У нас сегодня случаем не куриная печень?
– Тетя Нетти сказала, что это долго.
– Куриная печень – минутное дело.
Мэй опиралась на меня весь путь до кухни. Я придержал ее за руку, пока она опускалась на стул. Она сделала вид, что с восхищением разглядывает наполненную до краев тарелку перед собой.
– Если честно, куриная печень сегодня для меня была бы излишней, – прощебетала Мэй и отдала мне свою трость.
Под пристальным взглядом Кларка я устроился между Мэй и Нетти. Сестры приступили к завтраку. Зазвонил телефон. Мэй промокнула рот салфеткой и сказала:
– У Джой, похоже, очередное видение.
Качая головой, Нетти поднялась из-за стола и взяла трубку.
– Хорошо, – сказала она и прикрыла рукой микрофон. – Это тебя. Тот самый доктор с большой головой и маленьким красным ртом.
Я почувствовал в голове легкость, будто уменьшилась сила притяжения. Затем потянулся вперед и, облокотясь на разделочный столик, проговорил в трубку:
– Доктор Барнхилл? Это Нэд Данстэн.
Доктор Барнхилл сообщил мне: тридцать минут назад у моей матери был еще один удар, и все усилия спасти ее оказались безуспешны. Он еще много чего сказал. Будто заготовил речь и прочел ее по бумажке.
Я опустил трубку и лишь тогда заметил обращенные ко мне три лица, словно подвешенные между надеждой и тем, что они уже поняли, – правдой.
Ни Нетти, ни Кларк, казалось, не стали горевать, когда я сообщил им, чтобы к ужину меня не ждали. Кларк провел полдня в мрачном настроении из-за того, что ему сегодня не дали сделать обход силков, а Нетти все никак не могла простить мне преступное расточительство, проявленное мною при выборе гроба. После осмотра выставленных образцов в похоронном бюро мистера Сполдинга «Вечный покой» она увлекла меня в уголок и прочитала лекцию о разумном поведении. Все еще полагая, что мое решение разумно, потому что оно мое, я напомнил Нетти, что тратил собственные деньги на похороны собственной матери. Этот довод ей крыть было нечем, не правда ли? Черт меня дернул.
Мистер Сполдинг заглянул и дипломатично исчез. Кларк повел плечами в своей рубашке исполнителя на конгах и усмехнулся. Когда я опустился в кожаное кресло перед столом мистера Сполдинга и выписал чек, Нетти что-то недовольно пробормотала. Мне вдруг пришло на ум, что выбор мой, павший на третий по стоимости гроб, грубо нарушил семейные принципы, гласившие, что неразумно тратить деньги на мертвых, если можно отдать их живым. Любые иллюзии насчет того, что у Нетти не было планов относительно моей чековой книжки, растаяли, когда Кларк провел «бьюик» между кирпичными колоннами в конце подъездной дорожки заведения мистера Сполдинга, повернул к офису кладбища Литл Ридж на Торговой улице и проговорил:
– Иногда, сынок, следует подумать о других, а потом уже – о себе.
Полтора часа, что я провел вместе с тетей Джой и дядей Кларенсом, оказались и того хуже. Я-то шел к ним с мыслью о том, что это акт милосердия по отношению к двум пожилым людям. Мне нужна была информация о личности Говарда Данстэна, и я хотел посмотреть, что будет, если я упомяну Эдварда Райнхарта. Кларенс помнился мне довольно бодрым старичком и не должен был измениться, а его старость не могла омрачить мой визит – так, по крайней мере, я думал.
Как глупый ребенок, который не обращает внимания на вонь собственных экскрементов, Кларенс неуклюже сидел в кресле-каталке, навалившись на удерживающий его кожаный ремень. Комья высохшего и подсыхающего детского питания украшали его рубашку. Джой рассказала мне, что ежедневно в семь вечера она спускает мужа на коляске вниз, на первый этаж – в ванную, и моет его, хотя сама не понимает, откуда берутся силы. Кларенс же чувствовал себя превосходно. Джой очень бы хотелось сказать то же о себе.
Мы с ней сидели в двух креслах – единственная мебель в гостиной. В то время как Джой вела меня по своему захламленному дому и мое сострадание уступало место безотчетному ужасу, более застарелое зловоние, чем то, что я ощутил прошлой ночью, постепенно наполняло атмосферу вокруг Кларенса. Въевшееся, укоренившееся, оно казалось столь же неотъемлемой частью дома, как половые доски и потолочные брусья. Все было пропитано им, включая саму Джой, – она поистине плавала в его волнах, затопивших дом.
Младшая и самая слабенькая из дочерей Говарда Данстэна сидела в кресле и говорила, говорила – будто десятилетиями копила слова. Перебивать ее не было смысла: речь Джой была переполнена горечью настолько, что диалога не получалось. Негромкий, но отчетливый голос Джой соткал в моем воображении образ: вцепившись в весла утлой лодчонки, она изо всех сил гребла прямо к горизонту знакомого мира. Она достигла горизонта, но продолжала грести. Джой говорила о себе, и о нашей родне, и о Говарде Данстэне. Она отчаянно налегала на весла, а устойчивое, нечеловеческое зловоние дома ее отца влекло ее вперед и вперед. «Дно» Кларка выплеснулось на дом Джой и заполнило его тем, что он называл «уродливой стороной природы». Если природа и впрямь такова, мне не надо никакой ее «стороны».
Мигающая малиновая рука [26] приказала мне остановиться на перекрестке. В тот момент, когда мои ноги прекратили движение, в моей голове вдруг возник образ Джой, сидящей на кресле-развалюхе с протянутой в сторону мужа рукой. Я увидел, что произошло потом. Я слепо повернул налево и пошел. Через два квартала вниз по Сосновой зажегся зеленый свет, позволяя перейти улицу, которую я почти бессознательно определил как Кордуэйнер-авеню.
Я брел по Сосновой, ничего не различая перед собой,. пока шедший навстречу седоволосый гигант с лицом бойца и в красной с зеленым дашики [27] не замедлил шаг. Он не сводил с меня глаз до тех пор, пока расстояние между нами не сократилось. На его лице читались гнев и горе. Я ждал, что он заговорит. В тот момент, когда мы поравнялись, гигант повернулся ко мне, но ничего не сказал. Нить мощного напряжения между нами порвалась с почти слышимым хлопком, когда мы разошлись.