Кстати, заметьте, к тому времени я уже стал мистером Вордвеллом. Те же самые достоинства, которые обрекли меня на социальную и интеллектуальную изоляцию, принесли мне ряд повышений от простого рабочего склада до сотрудника отдела доставки, потом до продавца галантерейного отдела, потом снова повышение — перевод на второй этаж продавцом в отдел рубашек и галстуков, затем помощником заведующего отделом мужской одежды, со временем заведующим и, наконец, в 1959 году — в том самом году, когда вскоре после этого уволенный Хартлпул обозвал меня индюком надутым, — начальником службы снабжения. Сын сварщика потрудился на славу. К тому времени у меня был большой загородный дом, которого мои коллеги никогда не видели и в котором я жил с компаньоном, имя которого называть не стану. Я прекрасно одевался, впрочем, это само собой разумеется. Серый «бентли», который я якобы купил по дешевке, был, пожалуй, единственным видимым признаком моего успеха. Во время ежегодного двухнедельного отпуска я в сопровождении Безымянного Компаньона регулярно отдыхал на Карибах, снимая удобные апартаменты всегда в одном и том же дорогом отеле. К концу пятидесятых я получал уже тридцать пять тысяч долларов в год, и на счете в банке у меня скопилась вполне приличная сумма в пятьдесят тысяч долларов. На другом — секретном — счете мне удалось скопить еще более приличную сумму в пятьсот шестьдесят восемь тысяч, каждый цент из которой был в то или иное время умыкнут у одного из худших, а в принципе, наверное, у наихудшего из известных мне людей, у моего работодателя мистера Гарольда Макнейра.
Все шло своим чередом до тех пор, пока не состоялся мой перевод в отдел рубашек и галстуков, или, как его называли, мое «восшествие» в мир роскоши второго этажа, где солидному покупателю не приходилось толкаться среди простолюдинов, подыскивающих товар подешевле внизу, и где сам мистер Макнейр, мой тюремщик-благодетель, на протяжении долгих предшествующих лет, то и дело появлялся из своего отделанного орехом кабинета и бродил между прилавками, то поправляя пиджак на манекене, то подбадривая покупателя замечанием о высоком качестве только что приобретенных им брюк или лисьего палантина (отдел женской одежды располагался на другом конце зала), делал замечания продавцам по поводу состояния их ногтей или обуви. Мистер Макнейр, тщедушный, похожий на хорька, лысоватый, в темно-синем костюме и красном галстуке, намертво пришпиленном к белой сорочке металлической заколкой, всегда требовал, чтобы на лицах его сотрудников красовалась вежливая улыбка, чтобы они не горбились и соблюдали правила гигиены. За плохо вычищенные туфли нарушителя тут же ожидал резкий выговор, а неухоженные ногти сулили немедленную отправку в служебную туалетную комнату. Каким бы духовным мертвецом я ни был, я ничуть не возражал против этих простых и в общем-то полезных правил. Ничего не имел я и против своего работодателя — он представлял собой просто определенную точку вселенной, нечто вроде Бога, восседающего где-то на небесах. Я не воспринимал его как личность. Во всяком случае, до моего Возвышения, когда мы наконец обратили внимание друг на друга. Живые Зримые вроде Гарольда Макнейра ожидают не только того, что их просто увидят. Они ждут почтительного обхождения, вежливого обращения и хороших манер. Втайне же они просто изголодались по вниманию и добиваются его любым способом. В случае с мистером Макнейром эта жажда внимания вылилась в форме решительности, капризности, ханжества и, за неимением другого подходящего слова, в тирании. Сначала он держал в фаворе одного продавца, потом другого, что вызывало взаимную враждебность, соперничество и горячее желание обоих понять, в чем же, собственно, дело. Он мог неожиданно вытащить из небытия какого-нибудь из самых незаметных служащих и целыми неделями доверительно беседовать с ним, шутить, советоваться, а потом без всяких объяснений отправить обратно в небытие, после чего того едва ли не до смерти заклевывали все, кому не лень. Он то и дело отзывал в сторонку кого-нибудь из сотрудников и на ушко отпускал критические замечания по поводу их друзей. И все это время он подыскивал себе настоящих, тайных любимчиков, тех, чье презрение к самим себе, спрятанное за ширмой обычного поведения продавца, было сравнимо с его собственным презрением к ним, замаскированным точно таким же образом. Со временем Гарольд Макнейр стал представляться мне этаким внушительным архитектурным сооружением, чем-то походящим на его магазин, огромным зданием, наполненным красивыми, хотя и неброскими вещами, где улыбающийся, но внимательный гид ведет вас из зала в зал, решая, достойны ли вы увидеть каждый следующий, причем каждое следующее помещение меньше предыдущего, уродливее, в них появляется какой-то дурной запах, даже вонь, и наконец открывается последняя дверь в центральное последнее помещение — крошечную комнатку в самом сердце здания, самую отвратительную из всех, и вас представляют истинному мистеру Гарольду Макнейру.
Он понял, что я подхожу ему, как только увидел меня за прилавком отдела рубашек на втором этаже. Возможно, он понял это и гораздо раньше — еще тогда, когда много лет назад принимал меня на работу. Более того, вполне вероятно, что еще увидев спившегося сварщика, работающего у него в подвале, он понял, что сын этого человека, если он у него есть, по закону природы должен быть его человеком. В смысле человеком, который легко поддается на лесть и которым, таким образом, легко управлять. Который млеет от каждого доброго слова и впадает в отчаяние от грубого. Желающий услужить. Способный внимательно и молчаливо выслушивать длинные монологи Великого Человека. Преклоняющийся перед властью других, терпеливо сносящий оскорбления. Исполнительный и безвольный подчиненный. Нечто вроде раба. Нет, именно раб. Задолго до своего последнего повышения я был допущен в последнюю комнату и представлен истинному Гарольду Макнейру. Я знал, что представляет собой он и что представляю собой я. В известной степени я попал во власть более хитрого, более изощренного Плохиша Тевтобурга, Плохиша, считающего себя созданием благородным и напялившим маску достойного, скромного, удачливого торговца.
Я согласился на все это. Но для себя решил, что эта моя роль должна быть хорошо оплачена.
Мое воровство началось как импульсивный акт мести. Я как раз вышел из кабинета мистера Макнейра после совещания, на котором невидимый хлыст щелкал чаще обычного, сопровождая апокалиптические высказывания босса по поводу женщин, этих коварных развратниц, сосудов греха и т.д и т.п. С каменным лицом проходя мимо отдела женской модной одежды, я обратил внимание на пожилой сосуд греха, поставивший сумочку крокодиловой кожи на прилавок и рассматривающий зеленое шелковое платье с пышными рукавами. Из приоткрытой сумочки торчало портмоне. Продавщица и Покупательница обсуждали достоинства рукавов. Ноги пронесли меня мимо прилавка, пальцы сомкнулись на портмоне, портмоне исчезло в кармане, и я был таков.
С бешено колотящимся сердцем я заперся в кабинке служебного туалета, открыл портмоне и обнаружил там шестьдесят восемь долларов, ставших теперь моими. Я поступил безрассудно, я понимал это, но мной овладело радостное возбуждение. Единственное, о чем я жалел, так это о том, что деньги принадлежали сосуду похоти, а не мистеру Макнейру. Я вышел из кабинки и, повинуясь рефлексу, подошел к умывальникам и зеркалам. Моя и так безукоризненно чистые руки, я вдруг увидел в зеркале отражение своего лица и замер. В зеркале отражался полный энергии плутоватый Зримый, причем лет на десять моложе меня, с горящими от возбуждения глазами — Я САМ.