— А ваши леди не желают цветов?
— Д-дай им…
— Десять шиллингов, пожалуйста.
— Завтрак?
— Завтр-р…
Фабиан опустил глаза. Ему казалось, что от бекона исходит смрадный запах горелой свиной плоти, а от яйца — вонь всех тухлых яиц в мире.
— И ты мне должен за мое время, — сказала Хелен.
Фабиан дал ей два фунта.
— А мне?
Фабиан пошарил в кармане и проговорил:
— К сожалению, деньги в банке закончились… — Он положил в рот микроскопический кусочек бекона и, пытаясь побороть тошноту, подержал его там не глотая. Потом встал, судорожно хватая воздух открытым ртом.
Носсеросс подмигнул Адаму, который, обхватив рукой щуплое тельце Фабиана, поволок его к выходу. Гардеробщик водрузил на его голову шляпу, надев ее задом наперед… Холодный воздух ударил ему в лицо, тело сжалось как от удара, он качнулся вперед, и все выпитое за ночь — виски, шампанское, дрянное игристое вино — хлынуло неудержимым потоком из его рта и ноздрей.
Гвоздика выпала из-за пазухи и шлепнулась в лужу.
— У вас хватит денег на такси? — спросил Адам.
— Не-ет, — простонал Фабиан.
Адам протянул ему пять шиллингов, и швейцар поймал такси. Поодаль, у водосточного желоба, стоял маленький остролицый человек. В руках он держал поднос со свежими цветами. Он наблюдал за тем, как Фабиан стоит, пошатываясь, в луже собственной блевотины, дрожащий, бледный как смерть, поддерживаемый с обеих сторон Адамом и швейцаром. Это был Берт, уличный торговец. Он подошел к Фабиану и сказал:
— И те не стыдно? — Он показал на гвоздику, валявшуюся в зловонной луже. — Ты, альфонсик несчастный! И ради этого твоя Зои день и ночь пропадает на панели? — Он поднял руку, всю в мозолях от ручек тележки и почерневшую от въевшейся уличной грязи, и наотмашь ударил Фабиана по физиономии.
Фабиан разрыдался.
— Руперт-стрит, — приказал швейцар таксисту. Дверь захлопнулась. Фабиан уехал. Берт помедлил, поглядел на посветлевшее небо, а затем перевел взгляд на кричащую вывеску у входа в клуб.
Швейцар сказал ему:
— А ты чеши отсюда, а не то я тебе все ребра пересчитаю.
— Только попробуй! — отозвался Берт.
Никто не осмелился его тронуть. Берт смачно плюнул на тротуар, повернулся и зашагал прочь.
Клуб «Серебристая лиса» закрывался в пять утра. Адам уже поднимался вверх по лестнице, когда его окликнула Ви.
— Эй, Адам! Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
— Ты куда?
— Завтракать.
— Погоди, мы с тобой. — И с этими словами Ви взбежала вверх по лестнице. За ней поспевала Хелен. В дверях они остановились, зябко поеживаясь на пронизывающем утреннем ветру.
— Фу, кого-то только что вырвало, — проговорила Ви, наморщив нос.
— Фабиана, — ответил Адам и, указав на тротуар, добавил: — Здесь по меньшей мере тридцать фунтов, а то и все сорок. Одному Богу известно, откуда у этого идиота взялось столько денег, но, как бы то ни было, вот во что они превратились. Идем.
И они зашагали в сторону Пикадилли.
— Ты ведь сегодня в первый раз? — спросила Ви.
Адам кивнул.
— Я тоже, — сказала Хелен.
— Ну и как, понравилось? — спросил Адам.
— О да, очень. Не так плохо, как я думала.
— Да?
— А тебе что, не понравилось?
— Это — грязная игра.
— Ну, не знаю, — проговорила Хелен, — ты просто танцуешь, и тебе платят за твое время. Что в этом грязного?
— Когда начинаешь думать о пяти или шести пройдохах, облепивших одного глупого доверчивого парня, который слишком пьян, чтобы соображать, что делает, а они в это время липнут к нему, клянчат у него деньги, обдирают как липку и весело потирают руки, подмигивая друг другу, словом паразитируют, и все ради того, чтобы вытянуть у него пару шиллингов… Тьфу! А потом они говорят: «У тебя больше не осталось денег? Пошел вон!»
— Да у него денег куры не клюют, — заметила Ви, — он же композитор.
— Ага, так я и поверил.
— Но это правда! Он американец.
— Ну да, как же! Ты что, не можешь распознать настоящий американский акцент? Или ты не слышала, как он, уже прилично набравшись, начал говорить как самый настоящий кокни? Американец! Да он просто делает вид, что американец. Так поступают все дураки, когда хотят пустить пыль в глаза. Это потому, что в течение последних пятнадцати лет все важные темы модно обсуждать с американским акцентом. Такая дурацкая традиция. И вот люди вроде этого малыша Фабиана, начитавшись всякой дряни про янки, гангстеров, финансовые махинации и тому подобное, пытаются говорить как Пат О’Брайен… Композитор! Да он в жизни не написал ни одной ноты.
— Но у него наверняка много денег, — сказала Хелен.
— С чего ты взяла? Его костюму цена пять фунтов в базарный день. Рубашка за десять шиллингов — дешевая имитация ярлычка «Бэрримор Ролл». Богатые американцы так не одеваются, особенно если хотят произвести впечатление. Не стоит попадаться на эту удочку. Он не американец, не композитор и никакой не богач. Скорее всего, он обычный карманник.
— Кто дал тебе право так о нем говорить? — спросила Хелен.
— Ну, может, и не карманник. Может, он просто альфонс. Да, скорее всего, так оно и есть.
— И все равно я что-то не заметила, чтобы ты отказывался от его денег.
— Ну ладно, ладно… Можешь обвинить меня в этом, пожалуйста. Но не защищай его только потому, что они были у него в кармане.
— Если у тебя такое настроение, зачем тогда ты вообще пришел в клуб?
— Потому что мне нужны деньги — прямо сейчас, во что бы то ни стало.
— Мне кажется, что у Фабиана схожая ситуация, — заметила Хелен.
— Между нами существенная разница. Фабиан — ничтожество. Для чего ему деньги? Чтобы купить себе сотню костюмов? Тысячу шелковых сорочек? А я… ладно, не имеет значения. Давайте зайдем вон туда и поедим.
Они зашли в ночной гриль-бар на Ковентри-стрит.
— Жаркое-ассорти, [25] — сказал Адам, — и желательно большие порции. Я умираю с голоду.
— А где ты живешь? — спросила Ви.
— Нигде. Я как раз подыскиваю себе квартиру. Посижу здесь до девяти и пойду искать жилье.
— В нашем доме есть несколько свободных комнат, — сказала Ви.