Мальчишка поворачивал голову то к одному, то к другому. Наконец сказал серьезно:
– Я останусь.
– Здесь лес, – предостерег Залешанин. – Я даже не знаю… Правда, если обучить ставить в печь пустые горшки, а вытаскивать полные…
Старик скупо улыбнулся:
– У мальчишки доброе сердце. И чистое. Он научится многому. И быстро.
Залешанин поклонился:
– Спасибо. За все спасибо.
– И тебе… но помни о грядущем дне.
Плечи Залешанина передернулись. Кивнул, не в силах выдавить слово из перехваченного внезапным страхом горла, попятился, пихнул задом дверь и вышел на яркий солнечный свет.
Конь щипал траву уже почти под самыми стенами, словно подслушивал или заглядывал в окна в надежде, что старик загрызет его хозяина и не надо будет никуда уходить с этой поляны.
– Размечтался, – буркнул Залешанин.
Конь печально вздохнул, а хозяин набросил ему на спину потничек, тяжелое седло, затянул ремни, конь на всякий случай надул брюхо, но Залешанин так же привычно двинул кулаком, и конь послушно выпустил воздух. Не прошло, и не очень-то старался. А прошло бы – скакал бы легче, дышал вольнее, а что седло сползло бы набок, а всадник на скаку сверзился бы, то это его забота. Каждый за себя, не зевай…
Старик вышел на крыльцо, снова приложил ладонь козырьком к глазам. Залешанин вспрыгнул в седло, уже оттуда спросил:
– А по звездам мою судьбу не видно? Чтоб уж наверняка?
– Рылом не вышел, – буркнул старый волхв.
– Чего так, дедушка?
– Дорасти сперва. Пока что звездам рановато замечать такую малость.
Залешанин повернул коня, вскинул руку в прощании. На крыльцо внезапно выскочил мальчишка. Он тоже помахал обеими руками, вдруг скрылся в темном проеме. Залешанин пустил коня шагом, когда сзади нагнало звонкое шлепанье босых ног.
Мальчишка держал обеими руками Петьку:
– Возьми! Ты забыл.
Залешанин с удивлением посмотрел на птаху:
– Это ты мне?
– Я ж тебе подарил, – напомнил мальчишка. – Забыл?
– Ну, – промямлил Залешанин, это был не столько подарок, сколько… – Мне показалось, что ему будет лучше с вами.
– Не знаю, – ответил мальчишка серьезно, – но нас остается двое, а ты – один. А одному плохо, знаю… Когда вернешься, когда будет много людей, подаришь…
Залешанин с сомнением посмотрел на нахохленную птаху. Петька переступил с лапы на лапу, каркнул скрипуче:
– Вперед!.. На вы!.. Князю слава, вам – хвост собачий!
Залешанин засмеялся:
– Поехали, Петька. Мы с тобой еще подружимся.
Он чувствовал себя порой князем, порой круглым дураком. И все потому, что на плече теперь сидел, крепко вцепившись когтями в плотную кожу душегрейки, этот диковинный зверь в перьях. Князем потому, что у него такая птаха, все-таки Жар-птица, с какой стороны ни погляди. Немножко чувствовал себя удалым сокольничим, ибо у птахи такой хищный клюв, что у орла помельче. Пожалуй, орла заклюет, ежели встретятся в небе… Ну а дураком ощущал себя опять же потому, что едет через дикие места, тут даже зайцы не такие, а везет птаху, которой место в золотой клетке, где она должна жрать золотые орехи с алмазными ядрышками!
На привалах Петька просыпался, летал над поляной, плескался в ручье, сам находил себе ягоды и орехи, как будто обыкновенная простолюдная птица, а если не находил, бесцеремонно клевал из руки Залешанина ржаной хлеб, сыр, вареное мясо.
Странно, дорога перестала казаться такой безлюдной, опасной, враждебной. И все потому, что Петька, как оказывается, прожил сто или даже больше лет, говорил на разных языках, по-славянски умел долго и непристойно ругаться, по-росски тоже знал пару лихих слов, Залешанин ломал голову, от кого же услышал, не от самой же Тернинки, его младшей сестренки, которую не видел с той поры, как поджег терем и убежал из дома…
Правда, Петька был слаб умом, все-таки птица, хоть и стар, как волхв, потому рассказы путал, перевирал, пока Залешанин не заподозрил, что чудо в перьях всю жизнь просидело в тесной клетке, а свои россказни просто придумывает. Хотя такую удивительную птицу надо уважать еще пуще: сказитель, кобзарь! Явно от деда наслушался. Тот пел и рассказывал одно и то же, люди-то разные, вот и запомнил пернатый до последнего слова…
Залешанин на обед чаще всего находил гнездо с птичьими яйцами, пару раз забил зайцев, удачно швырнув мелкие камешки. Однажды подшиб косулю, запустив в кусты исполинской палицей. Петька мясо ел с неохотой, хоть и нос крючком, зато ягодами напузыривался так, что не мог держаться на плече, и Залешанин сажал его в седельный мешок. Петька там охотно спал, даже орал, чтобы Залешанин закрывал мешок плотнее: дует.
Прошло несколько суток, прежде чем он впервые увидел вдали облачко пыли. Похоже, едет всадник, дорога его, судя по форме пылевого облачка, ведет на север. Степь бескрайняя, разъедутся так, что и не углядят друг друга, потому Залешанин поспешно повернул коня, пустил наперехват. Похоже, всадник из тех краев, куда едет он сам, обменяться бы новостями…
Облачко сдвинулось ближе быстрее, чем ожидал, и Залешанин радостно заелозил в седле. Незнакомец тоже соскучился ехать в одиночестве!
Вскоре сквозь желтую пыль начало поблескивать, явно доспехи. Значит, едет вооруженный, что и не диво, кто ж сунется в ничейную степь без острого меча и крепкого щита?
Всадник вынырнул из пылевого облака высокий, на огромном коне, что несся во всю прыть, будто Залешанин пытался скрыться. В богатом доспехе, настолько богатом, что Залешанин рот открыл от удивления и восторга. Затейливый шлем с гребнем, где торчат диковинные перья, вместо забрала – настоящая личина, сквозь которую блещут глаза, по бокам вперед выдвигаются две булатные пластины, закрывая щеки. Сзади и с боков на плечи падает кольчужная сетка. За спиной трепещет по ветру алый плащ, сам витязь в булатном доспехе поверх кольчуги, сапоги красные, будто всю ночь бродил по спелой землянике…
– Кто таков? – грянул он мощно, конь Залешанина испуганно дернулся, запрядал ушами. – Что за невежда смеет ездить по степи?
Залешанин поклонился, сидя на лошади:
– Исполать тебе, доблестный витязь… Я зрю, ты из княжеского или боярского рода, вон у тебя какой конь и какое оружие… А я простой смерд из земель Киевщины. Дозволь спросить тебя, не из царьградских ли земель едешь?
Витязь подъехал ближе, зачем-то потащил из ножен меч:
– Здесь я спрашиваю. А когда в чистом поле съезжаются, родом не считаются!
Конь под Залешанином испуганно попятился. Залешанин сказал торопливо: