– А вы не пытались отыскать его? – спросил Розенштейн.
– Пытался, – ответил Плейшнер. – Я обратился в полицейский участок, но, как позже выяснилось, надворный советник Сергей Васильевич Луговской выехал из Казани в город Малоярославец, но там так и не объявился. А потом розыски его были приостановлены за «невыяснением места пребывания подозреваемого»…
– А «графа» Давыдовского или господина Огонь-Догановского вы с тех пор не видели?
– Нет, – ответил Плейшнер.
– А того «купчика», что принес депозитный билет на двести тысяч?
– Тоже нет.
– И заявления в полицию на них как на соучастников мошенничества, произведенного с вами, вы не писали?
– Нет, – убито произнес Иван Яковлевич. – А как бы я доказал, что они – соучастники? В общем, – он повесил голову, – они меня уничтожили. И теперь я вынужден зарабатывать себе на хлеб сочинением «злободневных» стишков для иронических куплетистов Романа Каца и Константина Кукушкина, выступающих в дивертисментах в саду Панаева.
– Да? – снова машинально спросил Розенштейн, погруженный в раздумья. – И что за стишки?
– Хотите послушать? – удивившись, спросил Плейшнер.
– Отчего же нет? – опять-таки машинально ответил Николай Людвигович. – Любопытно-с!
И тут бывший управляющий банкирской конторы тоненько запел, нещадно фальшивя, на мотив какой-то оперетки, название которой крутилось на языке, но никак не вспоминалось:
С новым счастьем! С Новым годом!
Старый показал нам пятки.
Но крепки в Казани граде
Неизменные порядки.
Успокойтесь, горожане,
И вперед глядите смело!
Уверяю вас заране:
Все, что гадко – будет цело…
Николай Людвигович удивленно вскинул голову. А Плейшнер, закатив глаза, продолжал, тоненько и фальшиво:
Мы ли сами не с усами?
Ни о чем не беспокойтесь,
Мы не делом, но речами
Всех воров заткнем за пояс!
В ночь глухую, темным лесом —
Будет так, скажу вам, каясь, —
Поползем мы за прогрессом,
Животом от страха маясь…
От сего пения по телу помощника полицеймейстера Розенштейна побежали холодные мурашки, как это бывает, когда кто-то мерзопакостно начинает водить гвоздем по стеклу…
Как всегда, свои да наши
Город весь возьмут на откуп,
И не будет нам заботы,
Что царит повсюду подкуп.
Что последние уж крохи
Мы стыда похоронили,
Что лакеи да пройдохи
Нас совсем заполонили.
Куплеты, и правда, были злободневными. Николай Людвигович покосился на дверь: не слышит ли кто столь пронзительного песнопения. Иначе как было бы объяснить «слушателям» таковое, едва ли не революционное выступление в кабинете помощника казанского полицеймейстера?
Снова нам задвинут мифы,
Что нам лучше всех в ненастье…
С Новым годом, братья скифы,
С Новым годом, с новым счастьем!
– Мда-а, – произнес помощник полицеймейстера, когда бывший управляющий банкирской конторой, а ныне сочинитель злободневных куплетов Иван Яковлевич Плейшнер закончил песнопение.
– Вам понравилось? – с затаенной надеждой спросил Плейшнер.
– Как вам сказать… – неопределенно ответил Розенштейн. – Я бы сказал, своеобразно… Даже весьма.
– Хотите еще?
– Нет-нет! – резко ответил Николай Людвигович. И чтобы несколько смягчить тон, произнес: – У вас, господин Плейшнер, несомненно, присутствует талант сочинителя.
– Правда?
– Правда, – заверил талантливого сочинителя злободневных куплетов помощник полицеймейстера. – Вам нужно продолжать. Вне всякого сомнения!
– Благодарю вас… – Иван Яковлевич вдруг шмыгнул носом и с надеждой посмотрел на Розенштейна:
– Так вы его заарестуете?
– Кого? – спросил помощник полицеймейстера.
– Луговского, который на самом деле Долгоруков?
– А-а… Всенепременно, – ответил Николай Людвигович и дружески улыбнулся бывшему управляющему банкирской конторой.
* * *
Да, это была несомненная удача!
Несмотря на то что Плейшнер практически добровольно отдал деньги, принадлежавшие отделению московского банкирского дома «Наяда», и вымогательство против него как управляющего отделением «Наяды» в отличие от мошенничества было трудно доказуемо и вряд ли принялось бы присяжными заседателями, нарушение закона со стороны Долгорукова все же просматривалось. Называлось оно «Составление злонамеренной шайки» и подпадало под статью девятьсот двадцать вторую первого отделения главы третьей раздела восьмого «Уложения о наказаниях», именуемого «О преступлениях и проступках против общественного благоустройства и благочиния». Суд присяжных только на показаниях Плейшнера уже мог вынести определение, что перед ними шайка первого или второго вида, то есть преступное сообщество, составившееся из нескольких лиц по уговору между ними, для совершения одного или нескольких преступлений определенного рода. А по вынесению такового определения участникам шайки грозит лишение всех личностных прав состояния и отдача в арестантские роты по второй степени как минимум, ибо «только одно участие в шайке составляет вину и преступление».
Ура, господа! Свершилось. Кроме того, лично Долгорукову еще светил тюремный срок третьей степени за проживание под чужим именем и по подложному виду на жительство, согласно статье девятьсот девяносто седьмой «Уложения». Иначе Всеволод Аркадьевич, помимо арестантских рот на весьма приличный срок, мог загреметь еще и в крепость сроком от двух до четырех месяцев «с лишением некоторых особенных, лично и по состоянию осужденного присвоенных ему, прав и преимуществ». Одним словом, попался, голубчик!
Письменные показания господина Плейшнера были весьма пространны. Читая их, Розенштейн не мог не ликовать: ведь это означало, что господин Всеволод Аркадьевич Долгоруков пойдет под суд. Равно как и его «группа», как называет его шайку чиновник особых поручений Департамента полиции. И теперь ни ему, ни членам его шайки уже не отвертеться…
* * *
На рапорт к исполняющему должность казанского полицеймейстера Розенштейн не опоздал. Конечно, на нем присутствовал и чиновник особых поручений Департамента полиции господин полковник Засецкий, обосновавшийся в кабинете Острожского как у себя дома. Когда Розенштейн поведал о своей встрече с Плейшнером и почти дословно передал рассказ управляющего банкирской конторой в прошлом и сочинителем злободневных куплетов в настоящем, исполняющий должность казанского полицеймейстера возликовал. Это выражалось и в сияющей улыбке Якова Викентьевича, и в охотничьем блеске в его глазах, и в словах, что были адресованы Николаю Людвиговичу Розенштейну: