– Нет, – твердо сказал Ползуновский.
И тогда громила сгреб его в охапку, сжал так, что затрещали ребра и едва не сломался хребет, и одним ловким приемом свернул ему голову, как цыпленку. Потом, войдя в раж, переломал уже остывавшему трупу руки и ноги и взял-таки серебряный портсигар. На нем Васька Сом, впрочем, и попался, когда принес сдавать вещицу в ломбард.
– Примечательная работа, – сказал держатель ломбарда и принял портсигар, выдав громиле восемьдесят пять рублей.
А потом послал своего приказчика в участок. Пришли полицианты, и держатель ломбарда рассказал им о Ваське, которого полиция не могла поймать вот уже полтора месяца. В ломбарде был устроен секрет, и когда громила сунулся в него сдать вырванные из чьих-то ушей золотые сережки, на него накинулись аж три стража порядка. Раскидал он их, как курей. Но на его беду по улице шел Ермила. Увидев, как громила мутозит полицейских (а до работы у Феоктистова Ермила служил в городовых), он бросился на их защиту и тут же получил по мордасам от Васьки Сома.
– Ах ты зараза эдакая! – обиженно воскликнул Ермила и что есть силы приложился своим кулачищем по лбу Васьки. И сразил его наповал. Замертво!
Сожительница громилы Елена Шкворцова пыталась было засудить Ермилу за смертоубийство Васьки Сома, да у нее ничего не вышло. Суд присяжных действия Ермилы полностью оправдал, и более того, по освобождению его из судебной залы он был провожаем долгими и бурными аплодисментами, будто какая-нибудь актриса Ермолова, только что сыгравшая Иоанну Д’Арк в премьере «Орлеанской девы» Фридриха Шиллера.
Так что Ермила был дядькой весьма серьезным…
– Два миллиона шестьсот рублей… Два миллиона семьсот рублей… Два миллиона семьсот пятьдесят рублей, – произнес старший кассир и добавил не без торжественности, приличествующей данной сумме: – Как одна копеечка. Извольте расписаться в получении?
Чемодан взял Ермила. Со стороны ощущение было такое, что чемодан, наполненный деньгами, для него был невесом, потому как нес он его легко, словно это была коробка с дамской шляпкой из итальянской соломки.
Сели в экипаж. Поехали с ветерком. Подкатили к особняку Всеволода Долгорукова.
И снова чемодан нес Ермила. Вместе они вошли в гостиную Севы. Поздоровались, и Ермила, поставив у ног Ильи Никифоровича чемодан, вопросительно посмотрел на хозяев.
– Да, Ермила, ступай, – разрешил Феоктистов. – Все в порядке.
И Ермила, провожаемый восхищенным взглядом Всеволода Аркадьевича Долгорукова, ушел к своим лошадям.
– Какой знатный у вас кучер, – заметил Сева, когда за Ермилой закрылась дверь. – Прямо Илья Муромец из былин!
– Да, – ответил мильонщик и рассеянно посмотрел на чемодан: – Вот, два миллиона семьсот пятьдесят тысяч рублей. Будете считать?
Почему Илья Никифорович посмотрел на чемодан с деньгами рассеянно? Да потому, что это были уже не его деньги. Во всяком случае, на время не его…
– Ну, что вы, – отмахнулся от предложения мильонщика Всеволод Аркадьевич. – Ни в коем случае. Это было бы оскорбительным для такого человека, как вы.
Свершилось. Феоктистов принес деньги. Да нет, не деньги – капиталы! Теперь надлежало грамотно завершить операцию. Провести последний акт задуманной пьесы так, чтобы у фигуранта-мильонщика не возникло даже желания рыпаться, а вот хотение смириться с потерей денег – появилось.
– Вы смелый человек! – похвалил Феоктистова Огонь-Догановский, минутой ранее также «отдавший» свои деньги Всеволоду Аркадьевичу. – На таких, как вы, и зиждется процветание экономики нашей империи…
– Ну уж скажете, – только и ответил Илья Никифорович, хотя произнесенные Алексеем Васильевичем слова были ему весьма лестны.
«Граф» пришел позднее всех. Он принес свои деньги в коммивояжерском саквояже, который совершенно не вязался с его внешностью и манерами. Ну, это равно как если бы у кота вдруг оказался собачий хвост, а у крестьянина в сермяге – часы «Брегет».
– Вот моя доля, – гордо произнес он, передавая Долгорукову саквояж, раскрытый так, чтобы всем присутствующим были видны деньги. – Надеюсь, я не опоздал?
– Нет, вы, как всегда, вовремя, – с вежливой улыбкой ответил Всеволод Аркадьевич.
– То есть в самую последнюю минуту, – со смешком добавил Огонь-Догановский.
– Итак, господа, – приняв у всех деньги, произнес Сева. – Поздравляю вас с принятием участия в нашем предприятии. – Он обвел всех серьезным взглядом и продолжил: – Надеюсь, это участие у всех добровольное?
– Да, – ответил «граф» Давыдовский и покосился на Алексея Васильевича.
– Да, – ответил Огонь-Догановский и невольно перевел взгляд на Феоктистова.
– Да, – просто ответил Илья Никифорович и посмотрел на Долгорукова.
– Это хорошо, господа, – не без пафосной нотки произнес Всеволод Аркадьевич. – Это говорит о нашем доверии друг к другу, что является непременным условием нашего теперешнего сотрудничества и залогом сотрудничества в дальнейшем.
– А что, будут новые сделки? – сделав наивное лицо, спросил Огонь-Догановский.
– Я полагаю, да, – обратил на него свой взор Сева. – Непременно будут…
– Это хорошо, – заметил Алексей Васильевич.
– Так, стало быть, через одиннадцать дней мы сможем получить наши деньги с процентами? – спросил Феоктистов.
– Ну, если вы считаете, что более чем удвоение вложенной суммы можно считать процентами, то – да, – усмехнулся Всеволод Аркадьевич. – Приходите через одиннадцать дней, и тогда все ваши сомнения рассеются в прах. Но, – Сева сделал жест, выставив открытые ладони вперед и как бы защищаясь, – не благодарите меня раньше времени. Все благодарности и пожелания нашего дальнейшего процветания принимаются только через одиннадцать дней. Ну что, – Всеволод Аркадьевич обвел присутствующих повеселевшим взглядом, – прошу за стол…
* * *
Муторное это занятие – готовить «куклу». А «куклу» на несколько миллионов рублей – и того паче. Надлежит аккуратно нарезывать газетную бумагу по размерам денежных купюр и складывать ее в пачки, причем так, чтобы нельзя было отличить «куклу» от настоящих денег. Потом следовало заклеивать пачки банковской бандеролью и снова нарезывать бумагу…
Поначалу Ленчику вызвался помогать Африканыч, тоже находившийся вместе с ним в мезонине долгоруковского особняка, дабы не попасться на глаза Феоктистову. Но скоро к таковому занятию поостыл. Скучновато ему стало и даже тошно. На душе у Африканыча была какая-то несуразность. А отчего она угнездилась, он и сам не ведал…
Ленчик не сердился, что потерял помощника. К тому же сработать «куклу» Сева поручил именно ему, а не им двоим. Так что обижаться на то, что Африканыч раздумал помогать, у Ленчика не было оснований. Да и невозможно было сердиться на Неофитова, сумевшего сделать в этом деле с фигурантом-мильонщиком больше других…