Удивление, уважение были в синих глазах князя скифов, потом же, к удивлению Соломона, появилось сомнение:
– Все ваше племя… потомство той горстки?
– Да.
Он посмотрел по сторонам. Голос стал тверже.
– Ты в чем-то врешь. Как все племя может знать всю вашу историю? Знать о разных странах?
– Огонек, – ответил Соломон тихо. – Мы сохранили огонек.
– Не понял, – признался Рус.
– По нашему обету с богом мы обязаны быть грамотными. Все до единого человека. И когда племя убегало, мы несли с собой книги. Когда в эти земли добрались первые беглецы, половина груза были книги. И наши дети, что родились здесь, выросли не лесными жителями. Мы не стали новым племенем! Мы не хотели становиться новым, понимаешь?..
Рус подумал, покачал головой:
– Не понимаю. Дело не в том, чтобы стать родоначальником, прародителем, по имени которого будет назван целый народ. Хотя это страстно жаждется каждому мужчине.
– Понимаю, – согласился Соломон. – Еще как понимаю.
Глаза его на миг затуманились, и Рус подумал внезапно, не посещала ли и этого волхва мысль увести пару молодых баб в дремучий лес да заложить из своих детей новое племя, дабы осуществить все мечты, дабы дети осуществили его желания и стремления…
– Дело в том, – продолжил Рус уже мягче, – что дети – чистые души. Куда повернешь, туда и пойдут. А в старом племени слишком много советчиков! И повернуть ко злу куда легче, чем к добру.
– Понимаю, – повторил Соломон. – Но есть страх, что такое новое будет лишь повторением старого. А думать это старое будет, что творит вовсе небывалое! И все вернется на круги своя. И человек останется таким же. Не станет лучше.
Он поднялся, поклонился. Корнило тоже встал, сказал с некоторым смущением:
– Княже, он обещал показать мне, как они останавливают кровь. Хоть и тупой народ, но вдруг какую малость знает, что мы невзначай просмотрели? А волхв, если хочет быть мудр, должен пить из любого родника. А придется – из лужи тоже, как вот сейчас.
Рус развел руками:
– Давай, только в луже вода может быть вовсе гнилой. А ты, старик, много сомнений вызвал во мне. Я вижу, и твой бог требует, чтобы вы, иудеи, стали лучше. Тем более такое требуют наши боги, ибо мы – лучшие! Но они только требуют… Дороги же не указывают. Иди, я скоро приду. И поговорим, как верно устроить ристалище богам на потеху, людям на славу, витязям в честь!
Соломон молвил, уже откинув полог:
– Выбирать дороги боги оставили нам.
Иудеи ревностно охраняли ворота, даже своих впускали не сразу, на ночь запирали. Но Буська, подсмотрев, что Бугай побывал в граде врага и вернулся цел, ночь не спал, извертелся, а когда забрезжило утро, уже седлал коня.
– Ты куда собрался? – рявкнул Рус.
– Я… я… – пролепетал Буська, – мне бы на их муравейник поглядеть! Говорят, у них там и двухголовые есть…
– Дурень, – сказал Рус с отвращением. – Их скоро сотрем с лица земли, как никчемный род.
– Потому и хочу успеть!
Неожиданно сзади его плечи обхватили тонкие руки. Ноздри уловили милый запах. Голос шепнул в самое ухо, щекоча теплыми губами:
– Пусть посмотрит. Ты так спешишь сделать из него сурового воина, а он еще ребенок! Позволь ему смотреть на мир.
Осчастливленный Буська стрелой взлетел в седло. Конь радостно заржал, застоялся за ночь, встал на дыбки и с удовольствием помесил воздух крепкими копытами.
Рус проводил его насмешливым взглядом:
– Двухголовые… Чуд-юд ему подавай!
– Рус, он ребенок…
– Он уже убивал в бою, – возразил он. – По нашим правилам, мальчик считается мужчиной не раньше чем убьет троих воинов. Я слышал, что бывали и такие, что доживали до старости в мальчиках. Сам не видел, не стану клясться. Но Буська уже срубил в бою четверых иудеев.
– Он ребенок…
Обернувшись, он схватил ее в объятия:
– Это ты мой ребенок!
Ее голос был тихим и потерянным:
– Мы все дети… заблудившиеся дети на этой земле.
Буська подскакал к воротам, с верха стены за ним следили десятки настороженных глаз. Он гордо выпрямился и вскинул руку:
– Говорит воин племени русов!
На стене долго разговаривали между собой. Буська извертелся в седле. Наконец появился один в простой одежде, крикнул на ломаном языке скифов:
– Кто… и зачем?
– Воин племени русов, – повторил Буська громче, он ненавидел свой звонкий детский голос, старался подпустить взрослой хрипотцы, – изволил приехать в гости к Исхаку, сыну Нахима.
На стене снова долго шептались, бросали на него курьезные взгляды. Похоже, долго не могли понять, кто такой Исхак, наконец сверху закричали вниз, ворота заскрипели, створки чуть раздвинулись.
Буська, с сильно бьющимся сердцем, пустил коня вперед. В груди то все сжималось от страха, то там начинало колотиться в отчаянной решимости въехать в стан врага, все увидеть, все запомнить, рассказать Русу о слабых местах в Новом Иерусалиме, граде презренного врага. А то они шастают даже в воинском стане, все вызнают, русы же ничего не знают, а Бугай на то и Бугай: не помнит, где у него правая, а где левая!
Я буду героем, напомнил себе твердо. Я вызнаю их тайны!
Когда конь пошел по тесной улочке, уже не осталось иудеев, знающих людской язык, все жевжекают на своем свинячьем. Буська даже не пытался расспрашивать, только дивился странным одеждам, тесным улочкам, тесно прилепленным один к другому домам.
Его о чем-то спрашивали, он твердил: «Исхак, сын Нахима», ему указывали направление, он поворачивал коня, и так плутал долго, но не терзался, ибо чем больше лазутчик узрит, тем больше ему честь и хвала.
На него смотрели со страхом и удивлением. Шарахались, издали уступали дорогу. Он надменно смотрел поверх голов, даже взор сделал гордо-недвижимым, только уголками глаз цепко хватал все и, как белка, суетливо рассовывал во все уголки памяти.
Народу много, отметил сразу. И на улицах, и во дворах, откуда слышны и голоса, и стук больших молотков по металлу. Куют оружие, понятно. Пахнет горелой окалиной, жженым маслом: тоже понятно – окунают раскаленные мечи для крепости.
Конь под ним ступал мощно, уверенно. Буська с гордостью видел, что сам держится как сокол среди серых утиц, так и его конь среди невзрачных лошадок иудеев будто Змей Горыныч среди коров, да и то немаловажно, что сам он на таком коне выше и шире в плечах местных взрослых мужчин.