Войдан лично отобрал дружинников, которые должны были охранять линию облоги в том месте, где должны были просочиться из осажденного Киева люди Ярополка. Затаившись, новгородцы наблюдали, как по ночам выходят из города темные фигуры, крадутся вдоль ручья, ныряют в овраг, долго пробираются в грязи и пыли, топча чертополох, проваливаются в сусличьи норы, выходят уже подле леса, сразу ныряют в чащу.
У Войдана чесались руки: ударить, разгромить, разметать. Накапливаясь в лесу, люди Ярополка начинали чувствовать себя в безопасности. Вот тут бы и напасть, показать им, что не такие уж они и непобедимые, что выучка профессиональных солдат стоит больше, а уж он постарался из новгородского сброда отобрать самых способных и превратить их в единый боевой отряд. Пусть пока небольшой, но уже способный на равных сражаться со старшей дружиной, о которой ходит столько слухов и небылиц! А завтра его отряд будет намного больше.
Коней дружинники Ярополка выводили умело, замотав им морды, чтоб ненароком не ржанули, копыта завязывали тряпками. Так и скользили темные и беззвучные, как призраки, уверенные, что обманули сонных и ленивых новгородцев.
Войдан пытался угадать, когда же повезут черные сундуки Ярополка. Несметна казна великих киевских князей. В стольном граде накапливалась дань не только с окрестных племен, даже Царьград платил Руси ежегодную дань, начиная с походов доблестного Олега!
Однажды провезли даже крытый возок. Княгиня Юлия, понял Войдан. Возок по большей части пронесли на руках дружинники Ярополка: даже обмотанные тряпками колеса могут застучать по колдобинам. Ее сопровождали рослые угрюмые воины. По тому, как ехали, держали копья, Войдан понял, что сопровождать жену Ярополк отправил самых лучших воинов.
– Можно бы сорвать яблочко, – сказал он Владимиру мечтательно. – Из Киева просочилось несколько больших отрядов, а Ярополк еще там! Бери голыми руками.
– Яблоко, созрев, само упадет в наши ладони, – ответил Владимир. – Пусть уходит… Увидишь, что не из братской жалости я его отпускаю! В Царьграде я тоже кое-чему научился. Я не доблестный дуболом Святослав, не его гордые сыновья, у которых ума меньше, чем в сапогах, которые носят. Для меня победа тем блистательнее, чем меньше за нее уплачено!
Кремень ломал голову, зачем его среди ночи тайно вызвал боярин Тавр. А когда увидел, как по лагерю пробирается, пряча лицо от света костров, Твердило, беглый холоп киевского купца Смарагда, вовсе растерялся.
В шатре Тавра уже собралось восемь человек. Кремень быстро мазнул по ним взглядом, ничего снова не понял. Все слишком разные, даже из разных дружин, кто из пешего ополчения, а один вовсе из обоза. Только и того, что все либо изгои, либо беглые из Киева…
Тавр вышел из заднего помещения озабоченный, нахмуренный. Зыркнул из-под насупленных бровей, голос был холодный.
– Ну, робята, скоро войдем в Киев. Что скажете?
Кремень видел понурившиеся головы. Покон велит, что беглых холопов надо вернуть хозяину. Здесь даже князь не защита. Особенно ежели хочет ладить со знатными мужами города.
– Мы верим своему князю, – сказал Кремень, видя, что остальные молчат. – Он не даст нас в обиду.
Тавр покачал головой:
– Самим тоже думать надо… Ладно, князь уже подумал. Часть бояр убежала с Ярополком в Родень. Другие остались в Киеве. Еще непонятно? Подберите каждый трех-четырех дружков, которым доверяете. Ваши бояре не должны уйти. Ясно? Но и в полон брать их нельзя.
От его слов повеяло холодом. Кое-кто отвел взгляд, уставился в пол, но Кремень смотрел в лицо молодого боярина с надеждой. Тот протянул руку помощи. Нет, спасения! Ведь в полоне ни один боярин не останется, тут же откупится. Когда бояре дерутся, чубы трещат у простого люда.
– Сделаем, – сказал он твердо. – За всех говорю!
Тавр сказал уже другим тоном, деловым, словно в лавке отмерял сукно:
– Под шумок отправьте в вирий побольше родовитых. Потом будет нельзя, смекаете? Наш князь сам будет рубить головы за грабежи. А в первый день в пылу брани можно зарубить и того, кто руки поднял. Только успейте как можно быстрее. Ищите в подполах, клетях, сараях, сеновалах. Если не отыщете их вы, потом они отыщут вас!
Когда они уходили, вжимая головы в плечи, Тавр был уверен, что не останется даже жен и детей хозяйских. Изгои из-под земли достанут их с мечами и топорами в руках, чтобы те завтра не отыскали их с плетями и каленым железом.
А раз так, то бесхозное имущество пополнит княжью казну. Теперь уже понятно, что – великокняжескую!
Утром в Киеве протрубили на городских воротах звонкие медные голоса. На стены высыпал киевский люд, много было баб и детишек. В стане новгородцев увидели, как медленно отворяются главные ворота. Выехали верховые, без оружия, стали по обочине дороги. Следом медленно вышла толпа старцев в белых одеждах, с белыми бородами и головами, будто осыпанные снегом.
Владимир верхом двинулся навстречу. За ним мерно стучали копыта коней его воевод. Сердце билось мощно и радостно. Он едва не подпрыгивал в седле, с трудом сдерживал щенячью радость. На лице держал величавое благодушное выражение. Русский князь должен быть добр, ленив, туп и благостен, тогда он понятен и любим простым народом. Да и боярами тоже.
Впереди толпы киян двигался старец, чье лицо Владимиру показалось знакомым. Он держал на вытянутых руках каравай хлеба на вышитом рушнике. Его поддерживали под локти еще двое седовласых. Вряд ли помоложе, зато им не приходилось держать тяжелый хлеб.
Старик остановился перед восседающим на коне грозным князем, поклонился, дрожащими руками протянул каравай.
– Стольный град приветствует тебя, – сказал он дребезжащим, но еще сильным голосом человека, который привык говорить для большого стечения народа. – Прими от нас хлеб-соль! Будь милостив к городу и людям… Не разоряй город, где родился, не мсти людям, чья вина лишь в том, что живут в Киеве!
Все ожидали, что Владимир нагнется и примет хлеб, но он неожиданно спрыгнул с коня, засмеялся:
– Разорять город, который я люблю больше всего на свете? Мстить людям, которые ждали меня? Ты шутишь, старик… либо совсем не знаешь меня, своего великого князя!
Он бережно взял хлеб, отломил щепотку, обмакнул в соль, торжественно съел. Только сейчас ощутил, что голоден как волк, съел бы этот каравай в одиночку. За все дни осады почти не ел и не спал по-людски.
Тавр принял у него каравай, а Владимир сказал торжественно:
– Этим хлебом клянусь, что городу не причиню вреда! Клянусь, что не обижу даже тех, кто шел в дружине Ярополка супротив меня! Былое быльем поросло.
Он обнял старика, трижды расцеловал и вернулся к коню. Толпа радостно кричала вслед, он ехал высокий и стройный на белом жеребце, красный плащ трепетал за спиной под порывами легкого ветерка. Булатные доспехи на груди разбрасывали веселые солнечные зайчики. Он был красив, молодой и уже опаленный солнцем и ветрами, с двумя шрамами на лице, веселый, с огнем в глазах, полный ярой жизни.