— В самом деле? В самом деле? — дважды повторила Рэйчел.
Джек, прищурившись, поднял на нее взгляд. Теперь он вспомнил, где он находится: они оба сидели на кухне за столом, не в силах заснуть, страдая от влажной духоты ночи. Рэйчел закурила сигарету и бросила на стол пачку — жест вызывающий, а может быть, исполненный внимания, — и Джек тотчас отреагировал, прежде чем его Машина смогла отстучать: Не смей… Итак, он снова закурил, у него снова драло горло, но он радовался тому, что наконец сдался, потому что никакой он не герой и пора ему это признать. Ты неудачник, Моррисси. Его огорчало то, что он снова закурил, поднес огонь к сигарете, хотя это ровным счетом ничего не значило — просто еще один жест, еще один способ прожить несколько минут ночи. А Рэйчел — она жалеет его, или любит, или презирает за то, что он такой слабый?
— Я бы хотела, чтобы ты занялся самообследованием, Джек, — говорила она тем временем, — я бы хотела, чтобы ты проверил самые глубины своего «я»… ничего от себя не скрывая… После этого дела Доу ты словно что-то утратил, ты стал другим человеком… Почему у тебя такой вид, будто ты ни во что не веришь? А теперь ты вообще решил бросить единственное, что ты умеешь делать, единственное, где ты можешь себя как следует проявить: ты хочешь Отвернуться от тех, кто нуждается в помощи. Я тебя не понимаю.
— Я ничего не бросал. Я не собираюсь бросать.
— Но хочешь бросить, верно? Ты хочешь переехать в такое место, где мы никого бы не знали, где придется начинать все сначала… ты хочешь лишить нас корней… и я не понимаю почему. Меред Доу — это только один человек, всего лишь одно дело. До тех пор ты ни разу не проваливался, и больше такого не будет. Неужели это было для тебя так важно, что ты готов все бросить и уехать в другие края?
— Совсем не важно, — резко возразил Джек.
— Тогда в чем же дело?
Он не смотрел на нее — на свою Рэйчел, женщину, которая умела так ловко расставлять западни.
А она, доставая сигарету из пачки, медленно продолжала, словно боялась сорваться:
— Итак, ты проиграл дело. Итак, он в тюрьме. Мне он, конечно, нравится, но в своей апелляции он поставил слишком много вопросов, не умел сосредоточиться на чем-то одном — например, на войне, оказался политически наивным, беспомощным. И что дальше? Он ведь ясно сказал, что не желает иметь ничего общего с нами и с Комитетом по защите гражданских прав… так что плюнь на него, забудь. Перестань упиваться своим поражением. Все говорят…
— Мне плевать на то, что все говорят, — перебил ее Джек.
— Тебе на все наплевать, — сказала Рэйчел. — Но это отравляет тебе душу, а ты не имеешь права допускать такое, это аморально… Ты что, хочешь, чтобы я от тебя уехала? Хочешь? И взяла с собой Роберта? Чтобы ты мог предаться этому — этому своему желчному эгоизму? — Она попыталась улыбнуться — улыбка вышла злая. — Резнаки будут счастливы принять меня. И это было бы хорошо для Роберта — показать ему другой образ жизни… жизнь общины… и я знаю, что ты хотел бы, чтоб я уехала…
— Это неправда.
— Если ты останешься один, возможно, тебе удастся заставить себя как следует поразмыслить — в каком направлении движется твоя жизнь, чего ты хочешь, почему ты хотел усыновить этого мальчика, если ты не можешь быть ему настоящим отцом.
Джек уставился на нее.
— Ты же знаешь, что преувеличиваешь. Я тебя просто не понимаю.
Он хотел, чтобы она сказала ему в ответ: «В таком случае я сделаю так, чтобы ты меня понял». Но она не шла на это, не смела. Какое-то время оба молчали. Джек нехотя, не спеша оглядел кухню с ее старомодной мойкой и холодильником, с веселыми кричащими канареечно-желтыми стенами — совсем не к месту в такой квартире, где эта яркость выглядела жутковатой издевкой. Бывшие жильцы оставили на стенах гипсовые тарелки — на одной была изображена стилизованная птица в полете, на другой — оранжевато-желтое пятно, которое, очевидно, должно было изображать солнце — Джек не знал в точности. Эти мелочи, вечное свидетельство того, что другие люди жили в этих комнатах, которые он теперь снимал, угнетали Джека; он вечно чувствовал присутствие этих людей, которые давили на него, загоняли его в угол. В голове вдруг мелькнула мысль, что он всю жизнь так и проживет в меблированных комнатах, со стенами, на его вкус слишком ярко покрашенными или грязными, запущенными, замызганными, но никогда не будет жить в комнатах, которые отражали бы его личность… Вот так же он изо дня в день и из часа в час произносит слова, которые никак не отражают его личность.
Он женат на женщине, сидит сейчас с этой женщиной и должен внимательно на нее смотреть, внимательно ее слушать и уважать. Потому что она очень несчастна. И объяснить это она не может, не может до конца объяснить — почему… хотя сейчас она почти подошла к объяснению, сейчас она как раз говорила:
— …потому что тебя никогда тут нет. Тебя никогда нет с нами.
— Рэйчел, какого черта!.. Я же перегружен работой. Ты это знаешь. Это же дело временное…
— Я говорю: тебя никогда здесь нет, — злобно повторила она. — Мы обещали… мы поклялись… что наш брак будет крепким, прочным, что мы создадим для мальчика настоящую семью — ведь он побывал уже в нескольких семьях, и ничего путного из этого не вышло… Но ты не помогаешь мне! Ты вечно где-то витаешь. Твои мысли вечно где-то витают, ты не слушаешь меня, ты никогда не здесь, не со мной, не с нами…
А ведь на самом-то деле она говорила:«Ты не любишь меня».
Возражений нет.
Оправданий нет.
Джек вдохнул дым в воспаленное, пересохшее горло. Стало легче. Это немного прояснило ему мозги, и он услышал невысказанную мольбу жены: Я хочу знать, я боюсь узнать… Я хочу уйти от тебя, но не могу… А ты этого хочешь? Ты хочешь, чтобы я ушла? Они были давно женаты. И в их долгом товарищеском союзе было короткое кошмарное видение — брак Джека с Элиной, — которое, видимо, и отравило его настоящий брак.
Оправданий нет.
— Даже когда ты сидишь вот так, со мной, на расстоянии всего нескольких футов, делая вид, будто слушаешь, даже в эти минуты ты не со мной, — сказала Рэйчел.
— О, Господи…
Ты думаешь о ней? Сейчас — думаешь? Но Рэйчел не задала этого вопроса. Джеку вдруг стало ее жаль. Он взял ее руки в свои, чтобы утешить. Было очень поздно, очень жарко. Квартира их, казалось, никогда по-настоящему не проветривалась — в ней вечно висел дым, или стояли кухонные запахи, или нечем было дышать от жары. Джек попытался урезонить жену, с отстраненным удивлением слушая, как мягко звучит его голос, — поистине голос влюбленного. Он не сказал ей: Так уезжай же в Сиэттл. Оставь меня. Он не сказал ей: Мы оба лжем, мы оба — преступники. Вместо этого он ей сказал:
— …ну кому будет от этого польза, если вы переедете к ним? Ты и Роберт? Мы же не знаем, чем они сейчас занимаются, вполне возможно, что их преследует полиция…
И как это отразится на Роберте? Чем это ему поможет? Рэйчел, по-моему, проблема в другом: нам очень трудно быть родителями. Мы не представляли себе, какого это потребует от нас напряжения, — необходимость все время быть с ним… особенно тебе — быть матерью, выполнять обязанности матери и чувствовать, как он привязывается к тебе, как все больше привязывается к тебе. Он чудесный мальчик, и мы оба любим его. Но любить нелегко. Мне кажется, любовь не возникает у нас сама по себе — ни у тебя, ни у меня… Я обязан больше тебе помогать.