Не кажется ли мне, что эта моя энергия может меня взорвать? Да, кажется.
Он тяжело повернулся на другой бок. Я слышала его дыхание. Чувствовала, как тело его покрывается потом. Было около двух часов. Нет, позже. Он вздохнул, задышал прерывисто и хрипло. Ему что-то снилось. Он резко дернулся, пнул меня ногой. От неожиданности у меня заколотилось сердце. Он что, куда-нибудь бежит? Сражается с невидимыми врагами? Он вздохнул, и вздох перешел в стон. Потом все тело его снова дернулось, потом он проснулся.
А я лежала молча, без сна.
Я услышала, как разомкнулись его ресницы — сухой, легкий шорох ресниц. Проснулся. Мозг его работал так напряженно, что вытолкнул его из сна. Он задышал размеренно, спокойно — так дышит мужчина, который не спит, строит планы. А я дышала тихо, почти неслышно — так дышит женщина, которая спит. Но это хорошо. Это напряжение, эта страшная сила, которая живет во мне, — я ее приемлю, она моя особенность, наверное, это хорошо. Я никогда не сплю больше двух-трех часов за ночь — каждую ночь, — потому что слишком многое надо обдумать. Кое-что является мне во сне — собственно, наиболее ценные идеи приходят во сне, — но остальное я должен делать за столом: мне нужно держать в руке карандаш, нужно, чтобы пальцы чувствовали карандаш. Поэтому валяться в постели я не могу, — я должен встать. С возрастом это становится все более непреложным — такое чередование сна и бодрствования, когда мне снятся мои дела, а потом я вдруг просыпаюсь, ибо сон выполнил свою функцию и теперь требуется последовательная сложная работа мысли… Чего я боюсь?.. Старения? Нет, решительно нет. Нет. Ведь с каждым годом я становлюсь все более уверенным в себе, в своих силах. Когда я был моложе, моя энергия, бессонница, ночной пот, желудочные расстройства на нервной почве, отчаяние, наваливавшееся на меня, если я не мог работать, работать целый день, — все это меня пугало, но теперь я это приемлю, это — часть моей личности, моего «я». Благодаря моей энергии я сумею добиться победы там, где другому трудно ее достичь, — возможно, он даже будет к ней близок и все же проиграет, она ускользнет от него, потому что в конечном счете он всего лишь человек, а я… я немного иной.
Нет, я не боюсь старости или смерти, как не боюсь мысли, что все бренно… Потому что… Думаю, потому что я уже прожил столько жизней: ведь я состязался, сражался, боролся и побеждал в борьбе за такое множество жизней, спасал людей от смерти, от долгого тюремного заключения, возвращал их к жизни, когда все, словно сговорившись, хотели их уничтожить. А я не желал этого допустить, не желал, я боролся за то, чтобы спасти их, и побеждал. Побеждая. Так что в определенном смысле слова я прожил множество жизней, я проникал в души иных людей глубже, чем они сами, я был хозяином их судеб в большей мере, чем они сами… И если ты хоть раз познал такое чувство, если ты хоть раз его изведал, ты знаешь, что в общем-то бессмертен — даже оставаясь смертным. Ты обрел бессмертие.
Я почувствовала, как переместилась тяжесть его тела на кровати, как он осторожно отодвинулся от меня. Он не хотел меня будить. Через минуту он осторожно-осторожно вылезет из постели и уйдет, уйдет куда-нибудь, в другие комнаты…
…словно фреска, на которой изображено все живое, старинная фреска с великим множеством людей, выписанных в мельчайших подробностях, любовно… или фриз на храме, изображающий процессии, которые идут не один год, идут столетия, — огромные толпы людей, вытянутые в одну линию, устремленные в одном направлении… Я становлюсь всеми этими людьми, каждым из них. Я работаю с людьми. Моя религия — люди. Следовательно, я должен любить их, — чтобы спасти их, я должен их любить.
Он встал. Я услышала, какой подошел к комоду, выдвинул ящик — значит, достает другую пижаму. Он так потеет, ему всегда жарко, он такой беспокойный, — крупный мужчина, у которого такое блестящее от пота, беспокойное тело и безостановочно работающий мозг. Я любила его и, однако же, лежала очень тихо, словно пряталась от него. Лежала на своей половине кровати, пряталась. Я любила его, но боялась дотронуться до того места, где он лежал и где матрас был еще теплый, влажный.
Я буду откровенен: нет, я вовсе не хочу менять мир. Я не хочу переделывать нашу страну. Я не считаю, что суды существуют для этого. Я не реформатор, я не выступаю за то, чтобы превратить нашу страну в рай, я веду дела моих клиентов, отдельных людей, частных лиц. Однако бывают случаи, да, безусловно, бывают случаи, которые следует рассматривать как явления социальные, когда люди нарушают закон по причинам экономическим или расовым, которых вам и мне не понять, и мне приходится разъяснять это присяжным. Я готов разъяснять это присяжным сколько угодно, если я не считаю, что такого рода разъяснение было бы тактической ошибкой с моей стороны. Я лишь в той мере раскрываю правду, в какой это необходимо для победы. Избыток правды — это уже тактическая ошибка. Я не сражаю присяжных рассказом о чужих несчастьях, пытаясь заставить их почувствовать себя виноватыми, переложить вину на них, — если я не считаю, что это нужно для победы. Все определяется лишь одним — тем, что может обеспечить мне победу. Остальное — идейная убежденность или эгоизм, идущие в разрез с правом моего клиента выступать перед судом как частное лицо, а не как член какой-то группы. Мои клиенты — не абстрактные фигуры, они представляют самих себя. И если бы я смотрел на них иначе, я не мог бы их любить. А если бы я не мог их любить, я не мог бы так глубоко проникать в них и не мог бы их спасть. Он вышел из спальни: я чувствовала, как под его тяжестью дрожит все в доме — от его шагов, от его хождения из угла в угол, от его мыслей. Я подумала — теперь я могу заснуть.
Еще ребенком Я уже чувствовал, что мир для меня слишком тесен. Даже просторы Оклахомы! Нет, мне хотелось каким-то образом раздвинуть его пределы, заставить их раздвинуться. Всю жизнь меня наполняла и снедала жажда работать, работать упорно, упорнее всех, состязаться, бороться, побеждать… и только когда я стал юристом, стал выступать в суде, я смог по-настоящему, должным образом использовать заложенную во мне энергию. Перед началом любого процесса мне кажется, что голова моя не в состоянии вместить все, чем я ее набил. Я — толпа! Я чувствую, как я расту, как вытягиваюсь под потолок, чувствую, как пульсирует кровь в моих глазных яблоках, и я сойду с ума, если не дам выхода тому, что сидит во мне. Я чувствую себя таким сильным, очень сильным… Вас коробит от подобного признания — что человека делает счастливым его работа? Очевидно, да. Большинство людей признаётся лишь в своих неудачах, своих бедах: они стыдятся выпавших на их долю счастливых минут. А может быть, у них такого и не бывает?.. Ну, у меня бывает. Я часто переживаю минуты счастья, пронзительно острого счастья.
Без него постель кажется огромной. Мне одиноко в ней. Холодно. Я протянула руку, чтобы пощупать ту сторону матраса — да, очень влажный, холодный. Там, где он лежал. Я включила свет и увидела, что уже больше трех часов. Я откинула одеяло и посмотрела на постель — большое влажное пятно на том месте, где он лежал.
Нет, я не боюсь рисковать. Я часто рисковал в прошлом, повинуясь инстинктам, мечтам. Почему бы и нет? Я не боюсь совершить ошибку. Не боюсь быть осмеянным. Стать мишенью для острот. Я хочу немного раздвинуть границы, вытолкнуть мир в другое измерение, перекосить его, изменить; я принадлежу к тем, кто рискует и не боится, — как, например, великие завоеватели, религиозные лидеры, безумцы. Великим мореплавателям говорили, что их корабли дойдут до края земли и рухнут в бездну, а исследователи отвечали — Неужели из-за этого надо сидеть дома? Почему бы не поплыть к краю земли?