Похоже, непростой дяденька, этот вице-губернатор, ведающий городскими финансами».
Блестящая карьера Олега Филиппова началась еще в администрации Собчака. Этот «птенец Чубайсова гнезда», в то время как многие его приятели потянулись в Москву, где заняли солидные посты в руководстве страны, остался в родном городе и сохранял свое кресло вот уже при третьем губернаторе. Считалось, что он исполняет функции «серого» кардинала, присматривая за городской властью и контролируя экономические интересы московских петербуржцев. Поговаривали также, что ни один крупный проект с многомиллионными инвестициями, бесследно растворявшимися в пространстве и времени, оставляя городу наследство в виде полуразрушенного скелета дамбы или большой ямы на Лиговском проспекте у Московского вокзала стоимостью без малого сто миллионов долларов, не миновал ловких пальцев финансового престидижитатора.
Когда Николай, преодолев охранные препоны, добрался до «новостийного» этажа, «вицика» уже готовили к записи. Две дамы-гримерши старательно хлопотали вокруг него, пытаясь скрыть обильную испарину на лысине и убрать тональным кремом жирный блеск кожи. У открытой двери гримерки, кроме двух охранников, терпеливо ожидали один из директоров компании и Шаховцев, который укоризненно шепнул:
— Ну, где вы ходите?
— А я встречал его внизу, — беззастенчиво соврал Николай.
— А, это правильно. Проверьте, пожалуйста, все ли готово в студии для записи. Вопросы я буду задавать сам.
Да, не простой фигурой был Филиппов — кажется, даже губернатору не уделяли столько внимания. Но конфуза, как часто и случается в подобных ответственных ситуациях, избежать не удалось. Важных персон, приезжавших в дирекцию, часто снимали во время подготовки к интервью — проходы по коридорам, гримирование и прочие рабочие моменты. Из отснятого материала можно потом сделать небольшой видеоряд и использовать его в качестве подводки к интервью. Дежурный оператор Боря Горшков пристроился в дверях гримерки, выбирая наиболее выразительный ракурс. Филиппов, заметив в зеркальном отражении направленный на него объектив, дернулся и неожиданно тонким для своей комплекции голоском завизжал:
— Это зачем? Убрать немедленно. — В негодовании он сорвал гримировальный фартук, которым его заботливо укутали, и даже попытался вскочить, забыв, что сидит на специальном, высоком крутящемся стуле. «Вицик» потерял равновесие и с глухим стуком столкнувшихся бильярдных шаров приложился напудренным лбом к большому зеркалу. Покраснев от злости, он вовсе безобразно заверещал:
— Убрать немедленно этого х..! Охранники долбанные — я за что, б… вам деньги плачу?!
Тут же на Бориса навалилась парочка охранников. Шаховцев, извиняясь, пытался успокоить Филиппова. Наблюдать за продолжением чиновничьих безобразий Николай не стал. Заглянул в студию — там все приготовили к записи интервью — и, вернувшись к себе в комнатушку, обнаружил сидящую за его компьютером Анну.
— Привет, Коленька. — Она традиционно чмокнула его в щеку. — Поговорить бы. Пойдем в наш закуток?
— Там переполох, и Шаховцев может меня искать. Ну да ладно, пошли. Попросим барышень-редакторов позвонить в случае чего.
Заветную скамейку местные мальчишки для своих серьезных нужд — курения, выпивания и общения с подростками противоположного пола — уютно устроили в глухом закутке, образованном брандмауэрами дряхлых соседних домов. Старая, еще советских времен, с тяжелыми чугунными боковинами, сиденьем и спинкой из деревянных реек, покрытых толстым слоем масляной краски гнусно-синего цвета, скамейка наводила на мысль о нерушимости союза республик свободных, который она благополучно пережила.
Николай внимательно смотрел на Анну, сидевшую, как обычно, подложив под попку левую ладошку, и пытался понять, что с ней происходит. Анькины глаза — теплые ореховые миндалинки — накануне, когда она заезжала на залив, были потухшими и, казалось даже, изменили цвет, подернувшись пепельной дымкой. А сегодня — удивительное дело — они загадочно блестели и искрились легкой сумасшедшинкой, хотя поводов для печали прибавилось. «Черт их, женщин, разберет — что там у них внутри происходит». Николай давно убедился, что простая как палка мужская логика не в состоянии объяснить путаный и внезапный мир женских эмоций.
— Коленька, я хочу отсюда уехать навсегда, — Анна глубоко затянулась тоненькой сигареткой, — А с телевидения, я твердо решила, уйду. Я не борец за свободу слова, но так беззастенчиво врать, как заставили меня врать о Выборге, — нельзя, очень стыдно, — Ее щеки полыхнули гневным румянцем, — Если повсюду так — значит, журналистика не для меня. Ты, кстати, не знаешь подробностей, которые Шаховцев выкинул из моего сюжета. Эти… — она пыталась подобрать слово, — эти… скоты, они ведь знали о том, что может произойти, — было предупреждение, что замок заминирован. Просто чудо, что взрыва не случилось, — мне об этом один спецназовец рассказал. А… — она оборвала рассказ, махнув рукой, и столбик пепла упал на ее обтянутое джинсами колено и рассыпался, — что тут говорить! Ты все это лучше меня знаешь. Скажи — в чем я не права? — Это была привычная реакция на неоднократные попытки Николая объяснить ей, что у любой медали есть аверс и реверс и на всякую ситуацию можно взглянуть иначе.
— Бедненький мой ребенок. — Он попытался погладить ее по голове, но Анна строптиво отдернулась. — Это не высокомерная жалость, а сочувствие, — объяснил он терпеливо, — Если сейчас тобой руководит обида — вполне уместная и объяснимая, — то не стоит решать, пока она не уляжется. Обида плохой советчик, а на обиженных, как известно, воду возят.
— А если — нет? — почти с вызовом спросила она.
— Если нет, то, уж извини за занудство, нужно разделить: мухи отдельно — котлеты отдельно — эмиграцию и профессию. Ну что, занудствовать дальше? — он улыбнулся, пытаясь снять ненужный пафос.
— Да не получается отделить, — неуступчиво возразила она. — Коленька, я не понимаю, откуда у людей такой страх? Какое-то государство бездарных трусов, и, похоже, иного здесь не построить никогда.
— Так, давай по порядку. Страна у нас большая и очень разная. И, кстати, именно в России придумали замечательный способ. Если иначе не получается — нужно постараться не замечать власть и делать все так, чтобы у нее было меньше возможностей испортить тебе жизнь. Мне кажется, что пока это вполне реально. А умение жить параллельно в нас, похоже, на генетическом уровне заложено, иначе бы при такой власти, которая ей упорно достается, нация давно бы вымерла. Теперь о работе. Извини за банальность: журналистику недаром называют второй древнейшей профессией. Прессу — имели, и будут иметь всегда. Тут уж либо — либо. Или постепенно перестать обращать внимание на мелочи вроде правды, или, оставаясь честным, хотя бы с самим собой, бросить всю эту бодягу, пока не затянуло. Непристойное это дело, журналистика. И, с извинительным в моем возрасте занудством, замечу, что неоднократно говорил тебе об этом.
— А я, дура, тебя не слушалась. Это я без иронии, — Она улыбнулась, и разделявший их холодок отчуждения исчез, — Сама еще не очень понимаю, но, похоже, прямо на собственных изумленных глазах меняюсь. После смерти деда многое воспринимается по-другому. Так вот, мне кажется, есть еще третий путь — открытый протест. Забраться на баррикады — не столь уж плохая идея, а? — И Анна ему заговорщицки подмигнула.