«Немного» растянулось почти на три часа, под конец ожидания сумерки сгустились… Кравцов терпеливо ждал, решив именно сегодня расставить все точки над "i".
…Наконец на двор вкатился Пашкин «сааб» – мягко, почти бесшумно. Остановился возле «нивы» Кравцова – сразу ставшей от такого соседства выглядеть несколько плебейски.
Козырь вылез из салона – движениями смертельно уставшего человека. Лицо бледное, осунувшееся, темные круги под глазами. На щеках и подбородке – Кравцов изумился – трехдневная щетина.
Кравцов сделал два шага ему навстречу. Остановился. Молчал. В конце концов, Пашка сам настоял на этом разговоре, – вот пусть и начинает. Облегчать ему задачу, спрашивая о чем-либо, Кравцов не собирался.
– Пошли в дом, что ли… – нарушил затянувшееся молчание Козырь. – За стол сядем, потолкуем…
Голос звучал тяжело, глухо.
– Поговорим здесь, на улице, – отрезал Кравцов. Что-то было в этом детское, что-то от «Графа Монте-Кристо» – но переступать порог дома Ермаковых, не выяснив все до конца, он не собирался.
Козырь вздохнул, пожал плечами.
– Как скажешь… Давай хоть на крыльце посидим, нечего стоять посреди двора, как Пушкин с Дантесом…
Кравцов хмыкнул от такого сравнения, но на крыльцо вслед за Пашкой поднялся. Не совсем уже улица, но еще и не дом, – нейтральная, в общем, территория.
Предприниматель Ермаков разговор начинать не торопился. Щелкнул клавишей выключателя на стене: над крыльцом помигал, помигал, – и разгорелся в полную силу большой белесый фонарь. Козырь пошарил по карманам, отыскал зажигалку, сигареты. Уселся на стул, вытесанный из цельного деревянного чурбака, закурил…
Кравцов ждал – терпеливо и молча,
Выкурив сигарету до половины, Пашка заговорил:
– Начать надо издалека… С самого начала…
Он снова замолчал.
– Ну так начни, – подбодрил Кравцов. – С самого начала. С той нашей якобы случайной встречи на Звездном бульваре. А еще лучше – с того момента, когда тебе невесть откуда пришла идея о реконструкции «Графской Славянки»…
Пашка неожиданно засмеялся – мрачным, безрадостным смехом. Встал со стула-чурбака, сделал по крыльцу три шага туда, три обратно.
– Ничего ты не понял, пис-сатель… Началось все куда раньше, когда нас и на свете-то не было.
Он остановился, протянул в сторону Кравцова руку с зажатой сигаретой.
– Ты знаешь, что твой родной прадед, Федор Кравцов, носил прозвище «Царь»?
Кравцов молча кивнул.
– А знаешь, как и за что его убили?
Вот оно что… Похоже, сейчас объяснится и странная запись «ГДЕ ЦАРЬ???????» из пинегинской тетради, и секрет отсутствия могилы прадеда…
– Ну так знай! – Рука с сигаретой вновь сделала прокурорский жест в сторону Кравцова, а затем…
Затем сигарета выпала, и ударилась о крашеные доски крыльца, и разлетелась искорками-светлячками.
Кравцов машинально проводил ее полет взглядом – и не сразу увидел, как Пашка отшатнулся назад, схватился за левую сторону груди…
– Что с тобой? Сердце? – Он вскочил, поддержал, но тело Козыря уже грузно обмякло, поползло вниз…
Пашка прохрипел что-то неразборчивое, Кравцов аккуратно, осторожно опустил его на доски крыльца, выдернул мобильник, резко, как пистолет из кобуры, – и только тогда, отыскивая взглядом нужные клавиши, заметил, что пальцы и ладонь измазаны чем-то темным… И сообразил мгновенно: кровь! Пашкина кровь! И столь же мгновенно вспомнил: за миг до того, как сигарета начала свой полет к полу, откуда-то издалека донесся хлопок, – негромкий, словно кто-то сильно хлопнул в ладоши…
Потом он орал в телефон (как, когда успел набрать номер?), орал что-то оглушительное и совершенно нецензурное, потому что перед тем голос в трубке устало объяснил, что выслать машину по указанному адресу они не могут, ибо другой субъект федерации, вот если бы пострадавшего осторожно перенести метров на пятьсот, на границу с поселком Торпедо… – и Кравцов кричал на них, сам не понимая своих слов, и вдруг неожиданно замолчал, увидев, что Пашкины губы зашевелились, – тот сказал не то «ма…», не то «на…», но продолжить и закончить не смог, изо рта хлынула кровь густым черным потоком…
Потом кровь перестала течь изо рта и выплескиваться короткими толчками из груди – когда он успел расстегнуть пиджак и рубашку, Кравцов тоже не помнил, но скомканный носовой платок так и остался неиспользованным, перевязка при такой ране ничем помочь не могла… Кровь перестала течь, и Кравцов понял, что держится за остывающую руку трупа.
Издалека, из другой галактики донеслось слабое завывание сирены. «Скорая» все-таки приехала – но в помощи больной уже не нуждался…
«Царь». 1927 год
Комбед решал судьбу Спасовской церкви св. великомученицы Екатерины. Вернее, судьбу бывшего церковного здания, – как храм оно не функционировало, службы прекратились пять лет назад.
– А стоит ли оно энтого? – рассудительно, но несколько смутно спросил старик Матвей Никодимович Карпушин, председатель комбеда. – Кресты сняли, колокола тож. Поп давно в Соловках перековывается… Какой-такой есче «опивум»? А зданье-то крепкое, пущай народу послужит. Сами знаете, склад там щас, картофлю артель держит…
Но главный противник церкви, Володька Ворон, был настроен непримиримо. Как всегда, когда бывал он чем-то взволнован или разозлен, в речи Володьки присутствовал некий избыток шипящих звуков. Точь-в-точь как у деда его, Степана Порфирьевича. – Хоре там одно, а не схлад, – рассерженной змеей шипел Ворон.
– Хниет картофля-то… Вошдух шпертый – вот и хниет, преет. А што хресты да холокола сняли – мало энтофо. Мало. Хупола за мнохо верст видны – народ и охлядывается. Хто мимо ни идет – похлонится, перехрестится. Поп на Соловках, а зараза попопья тут осталась. Зреет, знахчится. Што товарищ Сталин ховорит, а? Што крестьянство самонадежный союзних пролетарьята. Иль ты, Ниходимыч, супротив партейной линии собрался? Поповским подпевалой рехшил заделаться?
Матвей Никодимович смутился. Супротив партийной линии он идти не собирался. Хотя эту партию тоже не понять порой… Сегодня: «Смерть богатеям!», а завтра: «Обогащайтесь!» Может, послезавтра церквы вновь открыть постановят, кто их разберет. Ломать-то не строить. Пускай бы себе бывшая церковь стояла, никому не мешаючи…
Но Володька-то Ворон каким активистом заделался… А ведь отец его, Никита Степанович, в старые годы был, как говорили тогда, из крестьян «достаточных». Проще сказать, первым богатеем считался в Спасовке. Два кабака держал на тракте, лесопилку на Ижоре, в оранжереях персики с апельсинами выращивал. Всё само Никите Ворону в руки шло, всё удавалось – словно сам черт ему ворожил… А сыну, видать, ворожить перестал – с начала германской войны хозяйство как-то быстро порушилось, и стал Володька самым заправским бедняком, при новой власти в комбед попал… Никакого сладу с ним нет.