Но это оказалась красавица-плотва весом не менее полукилограмма. Ни садка, ни иной тары он с собой не захватил, абсолютно не рассчитывая на улов. Подвесив плотвину на сделанный из прутика кукан – опять как в детстве! – Кравцов торопливо насадил нового червя… Все подозрения и хитроумные планы улетучились под напором рыболовного азарта.
…Лишь поднимаясь в гору к графским развалинам (руку приятно оттягивала связка рыбы), Кравцов вновь вернулся к своим невеселым мыслям. Надо сразу позвонить Паше, наверное уже проснулся…
Звонить Козырю не пришлось. Он поджидал Кравцова у запертого вагончика – с напряженным, злым лицом.
В руках Пашка-Козырь сжимал двухстволку-бюксфлинт.
4
Бог свидетель, что не Гном стал инициатором сегодняшнего утреннего конфликта – и многих других событий, для которых тот конфликт послужил причиной. По крайней мере, сам Гном считал именно так, – совершенно искренне.
Этот кусок сала на ножках первым докопался до него, когда Гном тихо и мирно шел в направлении магазина. Шел задворками, срезая по небольшому лугу в сторону шоссе – дорога здесь изгибалась дугой, и так идти было короче.
Что делал там кусок сала, неизвестно. Может, пасся, нагуливая новый жирок. Как бы то ни было, жиро-мясо-комбинат двинулся в сторону Гнома и довольно нагло к нему обратился (не подходя, впрочем, слишком близко):
– Эй, Гном! Ты куда дел мою Кутю?
Гном был настроен миролюбиво. Шикарное утро, два выходных впереди, денег вполне хватает, чтобы заполнить объемистую сумку полуторалитровыми бутылками с пивом… – никаких конфликтов Гному не хотелось. К тому же он знал: чем старательнее оправдываешься, тем меньше тебе верят. У односельчан порой – за семь лет и не могло сложиться иначе – мелькали подозрения в причастности Гнома к исчезновению мяукающих любимцев. Но подозрения чисто умозрительные – поскольку Гном пользовался репутацией «странного парня».
Гном сказал:
– Какую такую культю? По-моему, твои окорока в полном комплекте.
Жирняга (Гном вспомнил, что друзья зовут его Борюсиком, а прочие – Боровом) продолжал настаивать:
– Нашу кошку – Кутю! Женька видела, как ты ее колбасой кормил!
– Отшароебься, – сказал Гном, собираясь продолжить свой путь.
И тут Боров произнес то, что ему никак не следовало говорить:
– Погоди, все равно узнаю, зачем ты на «болотце» шляешься!
Последние слова меняли дело. О Кошачьем острове не должен знать никто. Тем более никто не должен догадаться, что Гном уже около полугода обдумывает идею о новом его использовании.
– За это ты будешь жрать говно, – сказал Гном негромко и спокойно.
Борюсик – хотя благоразумно стоял в десятке метров – услышал. Но все же допустил ошибку. Все знали, что на своих коротких кривых ногах Гном бегает медленно – и Борюсик знал. С другой стороны, он сам – несмотря на более чем внушительные габариты, – разогнавшись, мог выдать неплохую скорость.
Но Борюсик оказался обманут видимым равнодушием, с которым Гном произнес последние слова. И не учел характеристику, которую автомобилисты называют приемистостью…
Гном выпустил сумку из рук и рванул с высокого старта, как ракета с пороховым ускорителем.
Пока Борюсик реагировал на увиденное, пока разворачивался, пока медленно начал набирать крейсерскую скорость… Резкий удар по почкам заставил его крякнуть и сбиться с темпа. Тут же нога запнулась за армейский ботинок Гнома. Выброшенная назад правая рука оказалась в цепком плену – и собственная инерция сыграла с Борюсиком роль дыбы.
Начав падать вперед, он повис на заломленной Гномом руке. Боль пришла страшная – прокатилась обжигающей волной от кулака до плечевого сустава. От перелома Борюсика спасло только то, что набранная Гномом скорость оказалась направлена в ту же сторону.
Он упал на колени. Получил удар ногой под копчик. Затем сгусток огненной боли, в который превратилась рука, стал пригибать Борюсика к земле.
На земле – прямо перед лицом – лежала коровья лепешка. Луг, служивший выгоном для скота, был усеян ими. Эта оказалась старой, засохшей, истыканной клювами птах, искавших в помете личинок.
– Жри! – приказал Гном.
Мыча от боли, Борюсик помотал головой.
Гном не стал угрожать, что сломает ему руку. Просто начал ломать – очень медленно.
Боль сводила с ума. Боль вымела из головы все мысли. Боль заставляла – чтобы хоть как-то уменьшить ее – сгибаться ниже и ниже.
…Гном себя садистом не считал. И его патологическая ненависть к жирным женщинам на мужчин и мальчиков схожей комплекции не распространялась. Но проучить Борова он посчитал необходимым.
Борюсик уже не выл – хрипел. Может быть, сломайся рука, – ему бы стало легче. Потерял бы сознание и избавился от пытки. Но Гном такой возможности не давал. Сломалась не рука. Сломался Борюсик – через две минуты, показавшихся ему двумя веками.
…Закончив экзекуцию, Гном столь же равнодушно сообщил, что если поймает Борова на «болотце», то проверит, сколько тот сможет сожрать торфяной жижи. Пнул на прощание и ушел.
Почти сразу Борюсика стошнило – коричневым, мерзким. Он рыдал, подвывая. Боль в руке оставалась, лишь уменьшившись, – но гораздо больнее стало внутри. Боря думал не о себе и не о Гноме – об Альзире. О том, что НИКОГДА не сможет теперь поцеловать ее. О том, что во рту на всю жизнь останется омерзительный привкус. Его стошнило снова.
А Гном отправился в магазин, затарился пивом. У прилавка встретил Алекса с какой-то лахудрой из его подстилок – запоминать их имена Гном не считал нужным.
Алекс поинтересовался довольно необычной вещью: не видел ли Гном сегодня каких странных снов? Гном покачал головой.
Снов он не видел давно.
После первого визита Марьяны в его койку.
5
– Крафцоф-ф-ф-ф, – прошипел Пашка как рассерженная гадюка, которую схватили за хвост, приняв за безобидного ужика. – Ты почему, гад, мобильник в вагончике кинул? Я сюда прискакал, тебя нет, звоню – а он внутри пиликает… Думал – может, и ты там, на куски разделанный. Стою, не знаю – не то дверь самому ломать, не то ребят вызывать сразу…
Кравцов сделал самое виноватое лицо и молча продемонстрировал увесистую связку плотвин. Оправдаться было нечем – собираясь на рыбалку экспромтом, действительно забыл взять телефон.
Козырь смягчился не сразу.
– Рыбку он удит, пис-сатель… Паустовский номер два. Лучше бы ты как Тургенев – по полям за дичью, с ружьем в руках оно все спокойнее…
Кравцов подумал, что Пашка прав, – когда он азартно таскал одну рыбу за другой, его мог легко и просто заколоть консервной открывалкой пятилетний ребенок. Да и раньше, над омутком… Не услышал ведь прихода Ворона.