– Отправлюсь‑ка я восвояси, раз уж в моем присутствии нет более нужды. А вы, прекрасная Амалия Павловна, имейте в виду, ближайшие два дня я проведу дома. Это на всякий случай, если передумаете, – Гортензий протянул ей туфлю. – Что же, до встречи и честь имею. Надеюсь, все будет хорошо.
Он уже направился к выходу, когда его остановил негромкий окрик Игнатия Христофоровича:
– Фавн! Он назвался Фавн! – и на худом, небритом лице его отобразилось некоторое удовольствие от превосходного владения собственной памятью даже на незначительные обстоятельства и факты.
Гортензий кивнул, а что еще оставалось. Действительно, чем это могло помочь? Ну, допустим, Фавн, ну и что. Зря они беспокоятся. Стирание, скорее всего, вышло полным.
Он не успел ступить за пороговый, непрозрачный от темноты барьер, как вдруг на левой стене проявилось и замерцало густо‑бирюзовое окошко экстренной связи. А еще спустя какой‑то миг в том же окошке возникло перепуганное веснушчатое лицо, обрамленное ярко‑рыжими вихрами. Выражение на этом лице уже само по себе сообщало о каком‑то приключившемся внезапном несчастье. И принадлежало оно, в смысле лицо, да и выражение тоже, Карлу Розену, Карлуше. Человеку, которого вообще мало что на этом свете могло напугать.
Не знать, не сметь. Слова разные, а внутри – одно и то же. Тим бы не задумался об этом, если бы не жуткая необходимость. Он и до сих пор не мог умом своим дойти до толкования того, что случилось. Нет, не в прибытии Радетеля было дело. Хотя и оно, конечно. И рука на плече, и небывалый холод. Все это пустяки сущие. А только на следующий день после тех памятных событий пропала Аника. Да‑да, пропала. Совсем.
Такое это оказалось горе, что он и понять не сумел так, чтобы сразу – это действительно произошло. Еще вчера была, а теперь нет. В поселке поговаривают, дескать, сбежала, не сказавшись ни отцу, ни матери. В доме родительском, Марта и его жены Хло, и теперь плач стоит. Как же так? Но Тим‑то уверен – никуда Аника не сбегала. Куда ей бежать‑то, сами посудите? О ВЫХОДЕ на новой границе она знать не знала. А и знала бы, дальше что? Тим и сам‑то дальше той окаянной ИНСТРУКЦИИ не продвинулся.
И потом. Никаких просьб Аника цветным шарам не подавала. Ему бы первому сообщила, если бы вдруг захотелось ей на переселение по обмену. Но не могла она захотеть. Зачем? Ведь не сирота. Не семья у нее даже, а полная чаша заботливых родичей. Старший брат ее недавно женился, обзавелся домиком, все чин по чину, с верандой и с красным петухом на крыше, «дровосеки» выстроили ему по соседству. Каждый день в гости на родительский двор, в сестре души не чаял, не говоря уж про мать с отцом. И вообще, какой может быть обмен без их согласия, Аника еще не получила вторую зрелость. А уж что ни Март, ни Хло на то не соглашались и не заикались ни разу – ясно, как день. Вон как убиваются по дочери.
Как же тогда он, Тим? Неужто лукавила она, когда шептала ему на ухо и убегала. Шептала и убегала. Никто, кроме Тима, ей не нужен. И никогда нужен не будет. Вот только чуток они еще подождут и, когда придет разрешение, сразу поженятся. И все в поселке того ждали, давно не секрет. Малыши дразнили даже до стеснения, но все равно было приятно. Как же так? Отец смотрит на него другой уж день жалостливо, будто на кошку, что по неосторожности ногой пнули и забыли. И братишка его, Радетелем данный, тоже смотрит, хотя не понимает до конца, что случилось и почему на Тима так смотреть надобно.
Ну пусть. Пусть и лукавила. Да разве он, Тим, заставлял? Второй завет он чтил свято. Да и не захотел бы иначе. Раз она не хочет. Выходила бы себе хоть за толстяка Туора, подумаешь, он бы слова не сказал. Даже если бы за красавчика Мика, все равно бы не сказал. Она в других поселках и не знает никого, чтоб сбежать, скажем, по большой любви. Откуда и знать‑то? К кому бежать в таком случае? Загадка, и все тут. И загадка страшная. Отец ее, Март, тот прямо с ума спятил, решил, в реке утонула. Да в какой реке, если один из «дровосеков» попроворней завсегда на мостках дежурит, не было такого, чтобы пропустил и спасать не кинулся! В поселке всего‑то однажды и вышло ненароком, чтоб прежде срока кто в нижние земли спустился по своей или чужой воле, минуя Дом Отдохновения. Дедуля Леля‑«курносика» полез раз на дерево – понадобилось, вишь ты, заброшенное воронье гнездо, больше от старости да от дурости полез, ну и сверзился с верхней ветки, даже «колдун» его костей не собрал. И то сказать, дряхлый совсем был, ему можно. А Тим видел, собственными глазами видел! Как солнечный свет свят, видел! Март, бедняга, черный лицом, и перед своим «домовым» на колени падал, и перед «дровосеками» в пыли валялся, лишь бы дочку разыскали, живую ли, мертвую ли, но только чтоб отыскали. А толку? Дно обшарили, да не один «дровосек», а все, которые в поселке были. Никого, конечно, не нашли. Тим вместе с Симом и Марийкой каждый чердак, каждый закуток облазили и в Лечебнице тоже. И не было ни единого человека во всем «Яблочном чиже», чтоб на порог их не пустил и не позволил смотреть по дому. Фавн тоже с ними ходил. Не звал его никто, а вот же увязался. За голову свою держался, раскачивался и подвывал тихонько, и то под кровати заглянет, то в умывальню, не было бы Тиму так плохо, рассмеялся бы. Неужто Аника стала бы целый день под чужими кроватями прятаться? Это Фавн от беспомощности, сообразил он потом. Может, из‑за тех двух елочек помочь хотел, может, еще почему. Вдруг и вину заглаживал, еще свежо в памяти, небось, его «зашибу, не то!». Только Тим не в обиде, скорее Фавна даже жалко. Однако помощи от него не вышло нисколько, старик сам это понял, оттого и глупил, и завывал, но Тим ему все равно благодарен за участие, за то, что ходил следом. Пусть и не его это дело. Кто ему Аника? И на что ему Тим?
Прикидывал еще и вспоминал. Может, чем обидел ее днем раньше? Или наболтал чего не надо? Да куда там! С оранжевого часа только и знали оба, что с мальчиком Нилом возиться. Как оно было? Показали мальчонке старую детскую комнату Тима – понравилась. Хотя и сказал, мол, видел похожее и даже куда лучше. Но и у Тима хорошо. Воспитанный братишка, молодец. Значит, память ему не совсем отшибло. А может, он просто не желал припоминать. Старики говорят, такое бывает. Если родители, скажем, захотели воли вольной отдельно друг от друга, да и подались в разные стороны по обмену. Ребятенка тогда чаще всего Радетель отдает на иное поселение. Чтоб не маялся сердцем и не думал, будто его бросили, и не страдал зря. А так как бы в чужом поселке он – отдельный человечек и сам по себе. По достоинству. И с именем не все так страшно оказалось. Он опять сам спросил Нила, чуть попозже, когда тот уже лопался от «нянькиных» пирогов. Ну уж она и расстаралась, выдала в окошко и яблочные, и с острой начинкой, и вкуснейшие с жженкой! Гостя, поди, встречала, старая, вредная железяка! У «нянек» не положено объедаться, за этим они зорко следят. Хотя толстяк Туор чуть не с рождения сидит на одних постных грибах с луком, а все равно жир прет из него, будто кто воздухом накачивает изнутри. Ну вот, спросил он Нила:
– Как это ты не помнишь своего имени? И почему тебе Радетель его дал?