— Натан! Я это знаю. Я сам сказал тебе это, — желчно ответил он. — Ты думаешь, я снимаю для тебя дом на Сансете, чтобы ты пересказывал мне то, что я сам тебе говорил? В Англии именно так принято делать дела, что ли? Господи, прости! Не удивительно, что вы просрали свою империю.
— Да, да, нет, отлично. Я просто заново формулирую нашу с вами позицию, — торопливо согласился Натан. — В смысле, проверяю, что мы с вами видим все одинаково.
— Ну, тогда я тебя огорчу, потому что это неправда. Ты видишь все с позиции голодранца, а я — с позиции богатого человека, и это означает, что ты должен произвести впечатление на меня, и надо сказать, пока что я этого не заметил. Ты не зацепил меня. Я оглядываю свой офис и не вижу в нем накала. Воздух не раскален, он не искрится! Идеи не отскакивают от стен. Единственное, что я вижу, это ноль. Пустое место, ничего. А из „ничего“, как считают умные люди, не бывает „чего“. И определенно, чтобы оправдать те непомерные траты, которые…
На секунду Натан потерял самообладание.
— Черт возьми, слушай, ты, самодовольный ублюдок, захлопни свою пасть на минуту, чтобы я смог объяснить мысль!!
Вопль вырвался раньше, чем Натан понял, что он сказал. Он побелел от ужаса. Он наорал на Пластика Толстоу. Он назвал Пластика Толстоу самовлюбленным ублюдком. Он велел Пластику Толстоу захлопнуть свою пасть. Иногда говорят, что перед смертью вся жизнь человека проносится у него перед глазами. Но перед смертью в Голливуде у тебя перед глазами проносится все будущее. Дом на побережье, которого у тебя не будет никогда, официанты, которые не будут пресмыкаться перед тобой, статьи в Vanity Fair на двадцать семь страниц, посвященные не тебе. Все это, и не только это, промелькнуло перед мысленным взором Натана, когда до него дошло, что он сделал, и мрачная тень Шефердс-Буш — лондонского района, где влачит свои дни призрак некогда могущественной Би-би-си, — грозно нависла над ним. Темное, унылое обиталище пластиковых стаканов, плохо профинансированных проектов и записок с требованием возмещения расходов на такси и сэндвич. Именно туда и отправится гнить Натан, чтобы никогда больше в жизни не увидеть фильтрованное солнце, бассейны и деньги Калифорнии.
Но происходило что-то странное. Пластик Толстоу продолжал говорить:
— Не знаю, наверно, я единственный идиот в этом городе, который платит писателям за то, чтобы они повторяли его слова. Может, это моя такая особенность… „Этот дурак Толстоу, — шепчут люди у меня за спиной, — платит за эхо“. Надо мной смеются…
Натан понял, что Пластик даже не слышал его вопля. Он продолжал гнуть свое, с упоением развивая нехитрую шутку и нежась в звуках собственного голоса. Натан существовал для Пластика Толстоу только тогда, когда этого хотел Пластик.
— Итак, теперь мы знаем, чего именно я хочу, — закончил Пластик, выжав наконец весь сарказм из этой темы. — А сейчас, может быть, нам удастся выяснить, что есть у тебя.
— Хорошо, — встрепенулся Натан, взбодрившись оттого, что еще не все потеряно. — Группа „Мать Земля“ вечно нападает на компанию „Клаустросфера“, потому что, по мнению „зеленых“, сотрудники „Клаустросферы“ приближают наступление конца света. Наш фильм должен показать, что „Клаустросфера“ на самом деле хочет того же, что и „зеленые“, просто она подходит к этому более ответственно…
— Я это знаю! — взвыл Пластик, но Натан продолжал говорить, не давая ему снова завестись:
— Самой большой загадкой группы „Мать Земля“ является источник их финансирования, верно? Я видел этих людей, у них лимузины, невероятно вкусная картошка, все такое. Очевидно, их спонсирует какой-то неизвестный филантроп, желающий остаться неизвестным. А теперь послушайте! Эту честь мы припишем себе! Мы покажем в фильме, что спонсирует „зеленых“ „Клаустросфера“!.. Нет, вы подумайте, отличный поворот, правда? „Зеленые“ постоянно нападают на тех самых людей, которые платят им деньги! И „Клаустросфера“ продолжает платить, потому что верит в будущее Земли больше, чем кто-либо другой, и считает протест защитников окружающей среды очень важным.
Пластик Толстоу смотрел на Натана и впервые не говорил ни слова. Он думал. Натан продолжал бубнить, как всегда поступают писатели, сталкиваясь с молчанием продюсера.
— В общем, это ведь действительно великолепный сюжетный ход, вы согласны? — говорил он, стараясь не выдать своего отчаяния. — На протяжении всего фильма „зеленые“ пытаются убить главу „Клаустросферы“ — это будет вымышленный персонаж, разумеется, — и одновременно благословляют загадочного спонсора, который дает им возможность продолжать борьбу. И в конце концов они понимают, что это один и тот же человек! Что „Клаустросфера“ — часть „зеленого“ движения! Именно тогда они осознают, как глубоко заблуждались. Ну, горькая ирония, верно? Этого нельзя отрицать.
Секунду казалось, что мысли Пластика находятся очень далеко.
— Это невероятная идея, — наконец сказал он. — Ты кому-нибудь еще об этом рассказывал?
— Рассказывал, я? Черта с два! В этом городе больше плагиаторов, чем на съезде двойников Элвиса.
Возможно, упоминание имени Элвиса, священного для всех американцев, на котором его мать сделала себе состояние, повлияло на решение Пластика. Казалось, он вдруг вынырнул из своих размышлений и принял решение.
— Хорошо. Пойдет. Мысль недурная. Даже великолепная. Иди пиши сценарий.
ГОРОД-ФАБРИКА
Натан летел домой словно на крыльях. Даже мысль о Флосси не могла испортить его торжества. Заведя свой спорт-купе, он начал потихоньку напевать. Его идею приняли! Ему разрешили написать первый вариант сценария для настоящего, полнометражного фильма. Он знал, что это будет всего лишь первый вариант, потому что в Голливуде существует жесткое правило: сценарий ни при каких обстоятельствах не может быть написан только одним человеком. Это необходимо… чтобы продюсер мог оставаться у руля.
Многие работающие в Голливуде ненавидят так называемый „фабричный“ менталитет города. Они приходят в ужас от того, что их творческая искра рассматривается всего лишь как один из ингредиентов в коктейле, который смешивает кто-то другой. Они забывают, что Голливуд и есть самая настоящая фабрика. Здесь нет спонсоров, город не получает правительственных денег. Как и производитель консервов, он существует исключительно на тот доход, который может получить с торговой точки. Королевский национальный театр Великобритании может с гордостью ставить не любимые публикой пьесы, написанные усталыми старыми драматургами, тоже не любящими публику, ибо считается, что одной из функций правительства является финансирование национальной культуры. Музей „Метрополитен“ может позволить себе покупать непонятные композиции из проволоки и гальки у бездарного наркомана, потому что какой-то богатый промышленник хочет оставить в веках свое имя как филантроп, а не как беспринципный делец. Это прекрасно, замечательно, и это, несомненно, нужно поощрять, но Голливуд не может рассчитывать на какие бы то ни было дотации.
Когда в Голливуде кто-то ставит фильм, он тратит деньги, вложенные кем-то другим для получения прибыли, и — если только этот режиссер не является убежденным марксистом — у него нет оснований для жалоб. Он может стонать по поводу свободы творчества, финансового надзора, недостатка пространства для полета мысли, но ведь представители других профессий не жалуются на ущемление своих творческих прав. Повара-разработчики в „Хайнце“ не считают возмутительным, что их боссы не заинтересованы в восхитительном новом рецепте запеченных бобов со вкусом анчоусов.