— Мой господин?
— Благодарю тебя, Иешуа бар Иосиф, — сказал он, — за то, что ты пришел в мой дом.
Наконец наши гости благополучно отправились в приготовленные для них комнаты, на самые лучшие циновки, какие мы постелили поверх соломы, самые мягкие подушки, какие только нашлись в доме, с жаровнями, полными углей, и водой, на случай если она потребуется. Разумеется, они утверждали, что все это гораздо больше того, чего они заслуживают, хотя мы знали, что это не так, и сокрушались, что не можем постелить им шелковых простыней, а они уговаривали нас идти спать. И я вернулся в общую комнату, где ночевал почти всегда, и улегся рядом с жаровней.
Иосиф сидел молча, как прежде, глядя на меня задумчивыми глазами, и дядя Клеопа сидел, глядя в огонь, с чашей вина в руке, из которой он время от времени прихлебывал, бормоча что-то себе под нос.
Я ощущал безысходную тоску. Я ощущал ее, лежа в тишине и полумраке, не обращая внимания на вошедших братьев, Иосифа и Иуду, которые устраивались на ночлег. Я сознавал их присутствие так же смутно, как присутствие Силы и Леви, и еще Маленького Клеопы с женой Марией.
Я понимал, что Авигея спасена, понимал, что ее несчастья каким-то образом закончились. Я понимал, что Хананель и его внук Рувим будут добры к ней до конца своих дней. Я все понимал.
Но еще я понимал, что отдал Авигею другому мужчине, отдал свою Авигею навсегда.
И целый сонм возможностей обрушился теперь на меня, возможностей, какие я, вероятно, на краткий миг сознавал в те минуты в роще, когда обнимал ее, возможностей, от которых я отказался. Теперь же они явились, словно насмешливые шепотки, и призрачные картины проходили перед моим затуманенным взором: Авигея — моя жена, мы с Авигеей в доме вместе с детьми, мы с Авигеей заняты повседневными делами во дворе, оплетенном виноградными лозами. Ощущение усталости, мягкая нежная кожа, осмелиться только на одно — легонько коснуться губами, и каждую ночь уютно свернувшееся тело рядом со мной — все, что последовало бы, могло бы последовать, если бы я взял ее в жены, если бы сделал то, чего от меня ждали все жители деревни, чего давно ждали мои братья. Если бы я сделал то, что требовали обычаи и традиции. Если бы я сделал то, чего жаждало мое сердце.
Мне не хотелось спать. Я боялся спать. Мне хотелось покоя, хотелось, чтобы наступил день и можно было встать, чтобы дождь шел и шел, заглушая все звуки в комнате, всякое произнесенное слово. И зачем вообще они разговаривают в столь поздний час, после того как сказано уже так много?
Я поднял голову. Иаков стоял, сверля меня взглядом. Рядом с ним стоял Клеопа. Моя мать тоже была здесь, она пыталась оттащить брата.
— И как это мы сможем обеспечить невесте все те платья, покрывала, балдахин и все остальное, о чем ты с таким жаром говорил, чтобы она могла выйти замуж за такого богача, как внук Хананеля из Каны? — наконец взорвался Иаков, в гневе потрясая кулаками. — Ответь мне, что скрывается за твоей похвальбой, ты, кто стал причиной несчастья, этого самого несчастья! Как ты мог требовать для нее одеяний и приготовлений, каких в этом доме никто не в силах обеспечить твоей сестре?
Он хотел говорить и дальше.
Но я поднялся на ноги.
— Почему ты сам не женился на ней, сынок? — спросил меня дядя Клеопа с мольбой в голосе. — Кто же требует от тебя, чтобы ты не женился?
— А, он слишком хорош для этого, — заявил Иаков. — Он лучше Моисея, что не берет себе жену, он лучше Илии, что не берет себе жену. Он жил бы, как ессеи, но только не с ессеями, потому что слишком хорош для них. И если бы с девушкой в роще оказался любой другой, она погибла бы. Но тебя все знают, ты — нет, ты никогда не тронул бы ее!
Он набрал в грудь воздуха, чтобы продолжить, но я остановил его.
— Пока тебя не хватил удар, — сказал я, — дай мне поговорить с матерью. Мама, пожалуйста, неси сюда прямо сейчас те дары, что принесли, когда я родился. Покажи их нам.
— Сынок, ты уверен?
— Я уверен, — сказал я.
Я не сводил глаз с Иакова.
Он порывался заговорить.
— Подожди, — сказал я.
Мама сразу вышла.
Иаков стоял, рассматривая меня с холодным презрением, готовый взорваться. Мои братья столпились у него за спиной. Племянники стояли, наблюдая, в комнату вошли тетя Есфирь и Мара. Шаби, Исаак и Менахем стояли у стены.
Я, не дрогнув, смотрел на Иакова.
— Ты вывел меня из себя, брат, — сказал я. — Честно признаться, ты меня утомил.
Он сощурился. Он был потрясен.
Мама вернулась. Она внесла сундук, который был для нее слишком тяжел, и Мара с Есфирью бросились ей на помощь, подхватили и поставили сундук на пол перед нами.
Несколько десятилетий он был спрятан, этот сундук, с тех самых пор, как мы возвратились из Египта. Иаков этот сундук видел. Иаков знал, что это такое, но другие мои братья не видели его ни разу, поскольку были сыновьями дяди Клеопы и родились после меня. Никто из молодежи его не видел. Может быть, мальчики, собравшиеся в комнате, никогда и не слышали о нем. А Мара и Маленькая Мария даже не подозревали о его существовании.
То был персидский сундук, отделанный золотом и изумительно украшенный вьющимися лозами и фанатами. Даже ручки у сундука были из золота. Он сверкал на свету, яркий, как золотое ожерелье Авигеи.
— Все тебе мало, а, Иаков? — спросил я.
Мой голос звучал совсем тихо. Я боролся с подступающим гневом.
— И ангелов, заполнивших небо над Вифлеемом, и пастухов, пришедших к дверям конюшни, чтобы рассказать матери и отцу о пении ангелов, даже этого тебе мало. И самих волхвов, богато одетых мудрецов из Персии, которые прошли по узким улицам Вифлеема со своим караваном, ведомые звездой, залившей светом Небеса! Мало тебе того, что ты собственными глазами видел, как они поставили этот сундук у моей колыбели. Нет, тебе мало, все время мало, всего мало. И слов нашей благословенной родственницы Елизаветы, матери Иоанна бар Захарии, сказанных ею перед смертью — когда она пересказывала нам те слова, что произнес ее муж, нарекая своего сына Иоанном, когда она рассказала нам об ангеле, который явился ему. Нет, тебе и этого мало. Мало тебе даже слов пророков.
Я замолчал. Он был напуган. Он попятился назад, и мои братья неуверенно отодвинулись от меня.
Я сделал шаг вперед, и Иаков попятился еще.
— Да, ты мой старший брат, — сказал я, — и ты глава семьи, и я должен тебе повиноваться, и я должен все от тебя терпеть. И повиновение, какое я выказывал, я буду выказывать, и терпение, какое имел, буду иметь, и вместе с ним уважение к тебе, человеку, которого я люблю и всегда любил, зная, кто ты и что ты, что тебе довелось вытерпеть и что все мы вынуждены терпеть.
Он лишился дара речи и задрожал.
— Но пока что, — проговорил я, — пока что послушай.