Я протянул руку и открыл сундук. Откинул крышку. Оглядел содержимое: блестящие алебастровые сосуды и огромное количество золотых монет в обтянутом гобеленом ящике. Я поднял его. Высыпал монеты на пол. Они покатились, сверкая.
— Пока что послушай, — повторил я. — Это принадлежит мне, было подарено мне при рождении, и я отдаю это на свадебное платье для Авигеи, на ее кольца, на ее браслеты и в счет всех богатств, отнятых у нее, я даю это на свадебный полог для нее. Я отдаю это ей! И, брат мой, говорю тебе сейчас: я никогда не женюсь. И золото — мой выкуп за это право!
Я указал на монеты.
— Мой выкуп!
Он беспомощно посмотрел на меня. На раскатившиеся монеты. Персидские монеты. Чистое золото. Самое чистое золото, из которого только можно отлить деньги.
Я не смотрел на монеты. Когда-то давно я уже видел их. Я знал, как они выглядят, знал, каковы они на ощупь, сколько весят. Я не смотрел. Но я видел, как они мерцают в темноте.
Все расплылось у меня перед глазами, когда я взглянул на Иакова.
— Я люблю тебя, брат, — сказал я. — Но теперь оставь меня в покое!
Его руки поникли, пальцы неуверенно шевельнулись. Он потянулся ко мне.
Мы стояли, протянув друг к другу руки.
Но в дверь постучали, коротко постучали, а затем еще и еще.
Снаружи послышался громкий голос Иасона:
— Иешуа, открой нам. Иешуа, открой сейчас же!
Я уронил голову на грудь и скрестил руки. Посмотрел на маму, выдавил из себя улыбку, и она погладила меня по шее.
Клеопа открыл дверь.
Оттуда, из водяной завесы, возник рабби под шерстяными покрывалами, а за ним — Иасон, точно так же прикрытый от дождя. Дверь захлопала на ветру, порыв ветра пронесся по комнате, словно дикий зверь. Клеопа задвинул засов.
— Иешуа, — сказал рабби, не говоря ни слова остальным. — Ради самих Небес, прекрати это.
— Прекратить что? — не понял Иаков.
— Дождь, Иешуа! — искренне взмолился рабби из темноты шерстяного капюшона. — Иешуа, это же наводнение!
— Иешуа, — подхватил Иасон, — Назарет смоет. Все емкости, все миквы, все кувшины полны. Мы посреди озера! Не хочешь посмотреть? Не хочешь послушать? Неужели ты не слышишь?
— Ты хочешь, чтобы я помолился о прекращении дождя? — спросил я.
— Да, — сказал рабби. — Ты же молился, чтобы он начался?
— Я молился целыми неделями, как молились все вокруг, — сказал я.
Это была правда. Но потом я вспомнил о том мгновении на голом склоне.
«Отец, прекрати это… пошли дождь».
— Рабби, — сказал я вслух. — Как бы я ни молился, дождь нам послал сам Господь.
— Конечно, это так, совершенно верно, сын мой, — сказал рабби примирительным тоном, протягивая руки, чтобы коснуться меня. — Но прошу тебя, помолись Господу, чтобы он прекратил дождь! Умоляю.
Моя тетя Есфирь засмеялась. Клеопа тоже начал смеяться, но это был тихий, почти неслышный смех, потом засмеялась и моя тетя Саломея, а вслед за ней Маленькая Мария.
— Тихо! — прикрикнул на них Иаков.
Он все еще дрожал из-за пережитого, однако взял себя в руки и взглянул на меня.
— Иешуа, не начнешь ли ты общую молитву, чтобы Господь закрыл теперь окна Небес, если будет на то Его воля?
— Давай же, начинай! — потребовал Иасон.
— Успокойся, — велел ему рабби. — Иешуа, помолись.
Я склонил голову. Мысленно отодвинулся от них подальше. Очистил разум от всего, что могло стоять между мной и теми словами, которые я собирался произнести, вложив в них свое сердце и душу.
— Милосердный Господь, Создатель всего доброго, — произнес я, — который спас нас сегодня от убийства невинного…
— Иешуа! Просто помолись, чтобы дождь перестал! — крикнул Иасон. — Иначе всем членам вашей семьи скоро придется взяться за молотки и гвозди и начать строить ковчег, потому что он нам понадобится!
Клеопа разразился безудержным смехом. Женщины прятали улыбки. Дети смотрели на все широко раскрытыми глазами.
— Могу я продолжать?
— Помолись же, пока не смыло все дома, — сказал Иасон.
— Господь наш Небесный, если будет на то Твоя воля, пусть кончится этот дождь.
Дождь кончился.
Стук по крыше прекратился. Порывы ветра перестали биться в ставни. Тонкий дробный стук капель по плитам во дворе затих.
В комнате повисло неловкое молчание. А затем стал слышен рокот воды, все еще бегущей по водостокам, отыскивающей дорогу по множеству труб, плещущей и капающей с карнизов.
Волна прохлады накатила на меня, вызывая покалывание, как будто кожа приобрела новую чувствительность. Я ощутил пустоту, а затем постепенное возвращение того, что изошло из меня. Я вздохнул и почувствовал, как мой взгляд снова стал затуманенным и влажным.
Я услышал, как рабби поет благодарственный псалом. Я стал повторять слова вместе с ним.
Когда он дошел до последнего слова, я начал следующий на священном языке:
— «Пусть моря и все их обитатели восславят, и весь мир, и те, кто его населяет. Пусть реки захлопают в ладоши, а горы закричат от радости перед Создателем, который идет, идет, чтобы править землей, чтобы править миром по справедливости и людьми беспристрастно».
Они произнесли это вместе со мной.
У меня кружилась голова, я так устал, что мог упасть там, где стоял. Я подошел к стене и медленно опустился слева от жаровни. Иосиф наблюдал за происходящим, как и прежде.
Наконец я поднял голову. Все стояли тихо, даже маленькие дети. Рабби задумчиво всматривался в меня с состраданием.
На лице Иасона было написано восхищение. Он вдруг словно очнулся.
— Благодарю тебя, Иешуа, — произнес он с поклоном.
Рабби присоединился к его благодарностям, то же самое сделали и все остальные, один за другим.
Затем Иасон указал пальцем.
— О, что это такое?
Он смотрел на золоченый сундук. Его взгляд скользил по рассыпанным монетам, которые мерцали в полумраке.
Он ахнул от изумления.
— Да тут целое сокровище, — сказал он. — А я-то никогда по-настоящему не верил!
— Идем, нам пора домой. — Рабби подтолкнул его к двери. — Доброй ночи всем вам, благословенные дети, да будет благословенно все, что находится под этой крышей, и мы еще раз благодарим тебя.
Последовал обмен любезностями, предложение выпить вина, неизбежный отказ, дверь открылась и закрылась. Тишина. Я повалился на бок, подсунул под голову согнутую руку и закрыл глаза.
Кто-то собрал монеты и сложил обратно в сундук. Это я еще слышал. Мягкое шарканье ног. А затем меня повлекло вниз, в укромное место, туда, где я мог недолго побыть один, сколько бы народу ни толпилось вокруг.