Они оба воззрились на меня.
– Под другой фамилией, – подтвердил я. – Мы знали его как Гончарова.
– Гончаров, – пробормотал Орест. – Кажется, я слышал.
Еще бы он не слышал! Именно как о Гончарове об убитом Пашутине и говорили. Тогда никто не знал его настоящей фамилии.
– Так получилось, что мы оказались причастны к этим событиям. Стали разбираться и поняли, что ничего не знаем об этом человеке. Поэтому и просим о помощи.
Они молчали. Я ждал. Мне оставалось только ждать, потому что от этих людей зависело, что я узнаю и узнаю ли хоть что-то вообще.
Кузнецов взглянул на свою супругу.
– Я оставлю вас? – произнес вопросительно.
– Нет, будь с нами.
Но ответила с задержкой. Кузнецов понял и поднялся.
– Извините, мне надо поработать.
Никто не стал его удерживать, и он ушел.
– Простите меня, – сказал я женщине.
Она посмотрела на меня долгим взглядом. Ее глаза стали еще темнее, чем прежде.
– Не надо извиняться. Вы здесь вовсе ни при чем.
Взяла бокал с вином и выпила все до дна. Когда поставила бокал на стол, я увидел две слезинки, стекающие по щекам. Но она этого, кажется, даже не замечала.
– Вы ведь учились с ним вместе?
– Да.
– Мне рассказывали, он был вашим защитником.
Слабо улыбнулась, кивнула и смахнула слезинки с лица.
– Родители наградили меня довольно смешной фамилией.
– Фамилия как фамилия, – не согласился я.
– Так может говорить только человек, который никогда не был Лушпайкиным. Она опять улыбнулась, уже смелее.
– Он любил вас?
– Очень!
Сказала безо всякой рисовки. Просто констатировала факт.
– Было приятно?
– Что? Что любит?
– Что любит, что рвется в драку из-за вас.
– Любит – да, а драка…
Покачала головой.
– Я всегда из-за этого с ним ссорилась. Драки – это не по мне. Видеть Сережку с разбитым лицом – жуткое зрелище…
– Он был слабым?
– Почему? – будто даже удивилась Кузнецова.
– Сами же говорите – разбитое лицо. Доставалось ему в драках?
– Доставалось – это когда пятеро на одного.
– Это против него пятеро?
– А против кого же? Один на один он мог отделать кого угодно, никого не боялся. Так эти жулики собирались по четверо, по пятеро и так, скопом, налетали на Сережу.
Она улыбнулась той улыбкой, с которой обычно вспоминают дни детства.
– Он был хулиганистым?
– Он был справедливым, – сказала Кузнецова. – Всегда и во всем. Это ему часто мешало.
Мне показалось, что она осуждает его за это.
– Потом он ушел в армию, – подсказал я.
– Да, – кивнула Кузнецова и задумалась.
Потому что дальше их пути разошлись.
– Ушел, – негромко сказала она. – Потом вернулся. А я уже была Кузнецова. И защищать меня было не нужно.
Улыбнулась, но улыбка вышла невеселой.
– Извините меня за бестактность, – попросил я. – Он к вам приходил?
– Когда?
– После армии.
– Нет.
Обиделся – это было понятно.
– Куда он пошел после армии?
– Я не знаю. Работать, я думаю.
– Разве вы ничего о нем не слышали?
– Нет.
– И не встречались?
– Нет.
Это была полная неожиданность. И полный крах всех моих мечтаний.
– За все время – ни разу? – спросил я, еще надеясь, что что-то можно поправить.
– Ни разу. Надо было знать Сережу. Он был очень щепетилен в таких вопросах. Я вышла замуж за Ореста, и Сергей никогда не позволил бы себе напомнить о своем существовании.
– Это была обида?
– Нет, вы меня не поняли. Это было признание окончательности и правомерности моего выбора. Понимаете? Он не хотел мне мешать и не хотел быть для меня живым упреком. Он просто исчез из моей жизни, позволил о себе забыть, и в этом был он весь. Он очень благородный.
Я вот его сейчас вспоминаю – ведь мы были детьми, и понятия еще были детские, но Сережино благородство – это не детство, не глупость. Осознанность поступков. Понимаете?
Я понимал, но не совсем.
– Но вы же не вышли за него замуж, – напомнил я.
Если он такой хороший – тогда почему? Я искал изъяны, я должен был их найти, и хотя люди, с которыми я встречался, не сказали о Пашутине худого слова, я не верил им до конца, потому что знал о Пашутине то, чего не знали они. Пашутин был мальчишкой из их детства, тогда он был справедлив и бесстрашен – и никто еще не мог предположить, что он однажды под чужой фамилией придет в чужой офис и будет угрожать убийством. А чуть позже сам будет убит, и убивать его будут киллеры, настоящие профессионалы, и значит, он сам как-то связан с этим жутковатым миром, где конфликты предпочитают разрешать пулей.
– Почему? – переспросила меня Кузнецова. – Трудно объяснить. Девчонки взрослеют быстрее мальчишек. И о жизни задумываются раньше. Женщине нужен уют, очаг, семья и муж, на которого можно положиться.
– А Пашутин, значит, не соответствовал?
– Он был прекрасный парень. Но не для семьи.
Подумала, поправилась:
– Не для меня. Когда я встретила Ореста, я поняла – это мое. Я знала, что с ним смогу построить этот дом, – повела рукой вокруг. – Что Орест не будет бороться за справедливость, а будет просто жить. Это так важно и так желанно для любого – просто жить.
Жить-поживать да добра наживать. Я уже начинал что-то понимать.
– Мне было жаль Сережку. Но детство кончилось. У каждого в жизни свой путь.
Он был не такой, как Орест. Рядом с ним – слишком беспокойно.
– Скажите, вы когда-нибудь мечтали побывать в Париже?
– Я? – удивилась Кузнецова.
– Да. Была у вас такая мечта?
– Мне кажется, каждый человек мечтает побывать там хоть раз в жизни.
– А вы – хотели? Еще тогда, в юности?
– Да. Очень. Прямо грезила.
Пашутин хотел подарить ей эту поездку. Через тридцать лет пронес память о ее желаниях. Не каждый на такое способен.
– А почему вы спросили?
– Так. – Я пожал плечами.
Мы помолчали.