Восточная Пруссия, декабрь 1925
Той зимой олени голодали. Они выходили из леса и рыли копытами снег на лугах в поисках пищи. В лучах яркого солнечного света стоял большой самец; уткнув нос в снег, он пытался докопаться до прошлогодней травы. Они укрылись за невысоким бугорком, Анна вытянулась на животе, папа опустился на одно колено рядом с нею. Он шепчет ей советы, но она не слышит его. Ей не нужны никакие советы. Она давно уже ждала этого дня. Представляла его себе в подробностях. Была готова к нему.
Она вкладывает патроны в ружье. Оно совсем новенькое, без единой царапинки на прикладе и цевье, и пахнет чистым оружейным маслом. Это подарок на ее день рождения. Сегодня ей исполнилось пятнадцать.
Олень — тоже подарок ей.
Она хотела добыть оленя раньше, но папа воспротивился.
— Убить оленя — это очень большая эмоциональная нагрузка, — сказал он, объясняя все в своей странной манере. — Это очень трудно описать. Ты должна испытать это сама, и я не допущу, чтобы это случилось до того, как ты станешь достаточно взрослой, чтобы все понять.
Выстрел довольно трудный — сто пятьдесят метров при резком, порывистом встречном ледяном ветре. Ветер обжигает лицо Анны холодом, она замерзла и чувствует, что ее трясет, пальцы в перчатках окоченели. Она проигрывает весь выстрел в уме: на спусковой крючок нажимать мягко, точно так же, как в тире. Как ее учил папа.
Ветер налетает порывами. Она ждет.
Она поднимается на одно колено и вскидывает ружье на изготовку. Целится. Олень, встревоженный хрустом снега под ее ногами, вскидывает массивную голову и поворачивается на звук.
Она быстро наводит мушку на голову оленя, делает мысленно поправку на встречный ветер и стреляет. Пуля попадает точно в глаз оленя, и он падает тяжелой безжизненной грудой на заснеженный луг.
Она опускает ружье и поворачивается к папе. Она ожидает увидеть его сияющее лицо, услышать его радостные поздравления, ожидает, что он крепко обнимет ее и скажет, что он гордится ею. Но, как ни странно, его лицо ничего не выражает. Он смотрит сначала на мертвого оленя, потом на нее.
* * *
— Твой отец всегда хотел сына, но я так и не смогла дать ему ни одного, — сказала мать. Она лежала, умирая от туберкулеза, в своей спальне в дальнем конце дома. — Будь такой, какой он захочет тебя воспитать. Помоги ему, Анна. Позаботься о нем — ради памяти обо мне.
Она исполнила все, о чем просила ее мать. Она научилась ездить верхом, стрелять и делать все, что делают мальчики, только лучше, чем это получалось у них. Она ездила вместе с папой в те страны, куда он получал дипломатические назначения. В понедельник ей предстоит отправиться в Америку, где папа будет первым консулом.
Анна слышала о том, что в Америке есть гангстеры, которые носятся по улицам в больших черных автомобилях, стреляя во всех, кто попадается на глаза. Пусть только гангстеры попробуют сделать папе хоть что-нибудь плохое — она каждому из них всадит в глаз по пуле из своего нового ружья.
* * *
Той ночью они лежат вместе в огромной папиной кровати; в большом камине ярко пылает огонь. За окнами ярится метель. Ветер завывает, и деревья стучатся в стены дома. Анна с раннего детства верит в то, что они пытаются пробраться внутрь, потому что мерзнут зимой. Огонь потрескивает, и дым пахнет теплом и еще чем-то очень приятным. Она прижимается лицом к щеке папы, кладет руку ему на грудь.
— Мне было очень непросто в первый раз убить оленя, — говорит он, как будто признается в ошибке или вине. — Я чуть не опустил ружье. Анна, милая моя, почему же для тебя это оказалось совсем нетрудно?
— Я не знаю, папа. Просто нетрудно, и все.
— Все, что я мог тогда видеть, это глаза несчастной твари, уставившейся на меня. Большие карие глаза. Красивые. А потом я увидел, как из них ушла жизнь, и почувствовал себя отвратительно. И еще целую неделю я никак не мог выкинуть из головы эту проклятую сцену.
— Я не видела глаз.
Отец поворачивается к ней в полумраке.
— А что ты видела?
— Я видела его лицо, — говорит Анна после непродолжительного колебания.
— Чье лицо, любимая? — Он растерян. — Лицо оленя?
— Нет, папа, не оленя.
— Анна, милая, ради бога, объясни, о чем ты говоришь?
Она отчаянно хочет сказать ему, сказать хоть кому-то. Если бы мать была еще жива, она, вероятно, смогла бы сказать ей. Но она не может заставить себя сказать это папе. Он сошел бы с ума. Это было бы очень плохо по отношению к нему.
— Ничего, папа. Я очень устала. — Она целует отца в щеку. — Доброй ночи, папа. Приятных снов.
* * *
Лондон, январь 1944
Прошло шесть дней с тех пор, как Кэтрин Блэйк получила радиограмму из Гамбурга. На протяжении всего этого времени она не раз возвращалась к мысли о том, чтобы проигнорировать ее.
Словом «альфа» обозначалась точка для встречи в Гайд-парке, пешеходная аллея, проходившая через рощу. В ожидании этой встречи она не могла не испытывать сильной тревоги. Начиная с 1940 года, МИ-5 арестовала множество шпионов. И нельзя было сомневаться в том, что некоторые из арестованных перед другим свиданием — с палачом — выложили все, что им было известно.
Теоретически для нее это не должно было иметь никакого значения. Фогель обещал, что у нее все будет не так, как было у остальных. Она должна была иметь не такие, как у всех, процедуры радиообмена, уникальные шифры и строго индивидуальные процедуры свидания. Даже если бы англичанам удалось выловить и повесить всех остальных немецких шпионов в своей стране, они все равно не сумели бы выйти на нее.
Кэтрин очень хотела бы разделить с Фогелем эту уверенность. Он находился за сотни миль от нее, отрезанный от Великобритании проливом и морем, и мог действовать только вслепую. Ей же любая малейшая ошибка грозила арестом или даже смертью. Такая, например, как выбор места встречи. Ночи стояли необычайно холодные, и любой слоняющийся в Гайд-парке автоматически должен был вызвать подозрение. Это была глупая промашка, какой она никак не могла ожидать от Фогеля. Судя по всему, на него оказывали сильнейшее давление. Это было нетрудно понять. Все знали, что вот-вот должно начаться вторжение в Европу. Неизвестными были лишь ответы на два вопроса: когда и где оно произойдет.
Ей не хотелось идти на встречу с прибывшим агентом еще по одной причине: она боялась вступать в игру. Она привыкла к покою — возможно, слишком привыкла. Ее жизнь приобрела определенный устоявшийся распорядок. У нее имелась теплая квартира, у нее имелась ее добровольная работа в больнице, у нее имелись деньги Фогеля, на которые она неплохо жила. И меньше всего ей было нужно сейчас, в самом финале войны, подвергаться опасности. Она ни в коем случае не считала себя немецкой патриоткой. Ее «крыша» представлялась совершенно безопасной. Она вполне могла переждать войну и вернуться обратно в Испанию. Обратно в огромную estancia в предгорьях. Обратно к Марии.