* * *
Боярковы пригласили меня в гости. Инициатива исходила от Антона, Ольге мысль усадить меня за семейный стол и в голову бы не пришла. Мне казалось, что у нас с нею начинается жизнь, которой она жила с Жихаревым. Буйство любви и одновременно монашеская смиренность в рамках семьи при полном умолчании о той, второй, богатой событиями жизни. Ольга старательно вымарывала любое упоминание обо мне в их с мужем вечерних разговорах за ужином, но Боярков о нашем с ним нечаянном знакомстве помнил и был не против нашу встречу повторить. Ему, кажется, льстило знакомство со мной.
Я приехал к ним, не придумав причины отказаться. Антон излучал радость и с чувством жал мне руку. Ольга стояла подле него, улыбаясь приветливо и несколько настороженно. Взглядом я пообещал ей полное отсутствие неожиданностей.
– Оленька, собирай на стол, – проворковал Антон, препровождая меня в комнату с явным намерением занять разговором.
Он явно ощущал себя главой семьи, хозяином и повелителем близлежащих окрестностей. С достоинством справился о моих делах, поведал о собственной работе, причем, по нему было видно – гордится. Он казался мне актером, играющим одну и ту же давным-давно затверженную роль. Если бы не его самолюбование, ко всему этому можно было бы относиться без иронии – каждому человеку небезразлична его собственная судьба. Но не до такой же степени…
Появляясь в комнате то с одним блюдом, то с другим, Ольга вслушивалась в обрывки мужниных фраз, и мне казалось, что она едва заметно улыбается. Этот треп она слышала на протяжении многих лет, привыкла к нему и относилась со снисхождением, как обычно относятся женщины к рассуждениям своих подрастающих детей и в той же степени к рассуждениям собственных мужей, с которыми прожили десять и более лет.
Иногда мы с Ольгой встречались взглядами и тайком улыбались друг другу. У нас была общая тайна, одна на двоих. Антон здесь был третьим лишним.
– Сейчас прорабатываем контракт с корейцами, – вещал Антон. – Они заинтересовались, на днях встречаем делегацию.
Он ронял слова веско, значительно поджимая при этом губы. А я вдруг поймал себя на мысли о том, что любой успех мужа-рогоносца не стоит и выеденного яйца. Миф. Ноль. И этот ноль дает измена жены. Мужчина может полететь в космос или вывести какую-то мудреную формулу. Или выиграть бой с превосходящими неприятельскими силами. Или снять сумасшедше кассовый фильм. И тогда он победитель, герой и настоящий мужик. До тех самых пор, пока его успех не перемножат на ноль. Тот самый. А что получается в итоге, из арифметики знает каждый.
– Прошу к столу! – пригласила Ольга.
Мягкий голос и столь же мягкие движения. Как же все это было знакомо! Я узнавал ее каждодневно, в те недолгие часы, которые мы с ней похищали у судьбы. Как жаль, что Антон сегодня с нами и я могу прикоснуться к Ольге лишь взглядом.
Началось застолье. Обычное, русское. С короткими, только для проформы тостами. С размягчением душ и вязкостью разговоров, в которых фразы начинаются, но иногда не заканчиваются, и никто не обнаруживает ни отсутствия логики, ни смешной для человека трезвого бессвязности беседы. Антон, клянусь, менялся на глазах. Первое время еще пытался сохранять на лице пьяную многозначительность, но очень скоро вернулся к истокам. Стал смешлив и вполне непосредствен. Наверное, таким он был в юности. Когда все еще только предстояло совершить и ни перед кем форсить или что-то доказывать не было совершенно никакой надобности.
Я украдкой посматривал на Ольгу. Она была мила и маняща. В какой-то момент наши с ней руки на мгновение встретились. Удар молнии. Я все бы сейчас отдал за то, чтобы мы были с ней наедине. Мне не хватало ее – даже в те короткие часы, пока мы были вместе.
Когда Антон отлучился, я потянулся к Ольге и поцеловал ее долгим, безумно жарким поцелуем. Когда она отстранилась – прошептала:
– Сумасшедший!
А раскраснелась так, что, войди Антон в эту минуту, не миновать разоблачения.
– Он сам меня пригласил, – поведал я.
– Мне вспоминается поговорка про козла и про огород.
– Это про меня, – признал я. – Антон не знал, на что решился.
Тем временем он и вернулся. Мне пришлось срочно менять тему разговора.
– Что у вас с прокуратурой? – спросил я у Ольги с озабоченным выражением лица, через силу говоря ей «вы».
– Изображают бурную активность. На прошлой неделе вызывали дважды.
– Чем интересовались?
– Шмыговым.
При упоминании о Шмыгове Антон посуровел лицом.
– Вы его тоже знаете? – сказал я понимающе.
– Кто же Шмыгу не знает!
– Шмыгу?
– Кличка у него такая была.
– Не очень-то уважительная.
– К нему так и относились. Недолюбливали, в общем.
– Было за что?
– Не то чтобы он такой уж был плохой, – признал Антон. – Просто чужой для всех. И поэтому его сторонились. То он с фарцовщиками связался, то какие-то темные истории с милицией, обысками в общежитии и прочими неприятностями. Он жил не так, как все мы. Чужой нам, я же вам говорил.
Ольга задумчиво смотрела на мужа. Вспоминала, как там у них все было в институте.
– И теперь с ним какая-то история, – сказала она, медленно выплывая из залива воспоминаний. – Получается, что его не милиция искала.
– А кто?
– Не знаю. Те люди, которые приходили ко мне на работу и интересовались Шмыговым, – их теперь самих прокуратура разыскивает. У меня приметы их спрашивали, фоторобот составляли.
Значит, не ошибся я в тот раз. Неспроста голос Мартынова мне показался удивленным.
– И к Антону вот тоже приходили.
– Насчет Шмыгова?
– Сначала насчет Шмыгова, а потом – насчет тех, кто насчет Шмыгова, – невесело засмеялась Ольга.
– Но получается, что Шмыгова и то ограбление связывают воедино?
– Никто ничего не объясняет, – вздохнул Антон. – Эта прокуратура как черный ящик. Туда стекается вся информация, а оттуда ни гугу. Вам ведь тоже, наверное, ничего не говорят.
– Ничего, – признал я. – Все только спрашивают.
Сейчас Антон был настоящим. Ничем не подкрепленная спесь растворилась в употребленном им алкоголе, и он стал тем, кем и был на самом деле, – обремененным заботами неудачливым мужем своей прекрасной жены.
– К черту их всех! – нетрезво провозгласил он. – Шмыговых этих, будь они прокляты!
Его взгляд полыхнул всамделишной злобой. В его воспаленном выпитым мозгу неведомый мне Шмыгов олицетворял сейчас, наверное, всех тех нехороших людей, которые ему, Антону Бояркову, не дали возможности стать тем, кем он мог бы стать при более удачном стечении обстоятельств. Вот оно прорезалось в нем, настоящее. Неуверенность в собственных силах и неуважение к себе, недотепе. Это чувство жило в нем, в самых дальних уголках души. Только он никогда не признавался в этом.