— Слышал, — кивнул я. — Такие вещи вполне возможны, думать иначе было бы крайне наивно.

— Я отнюдь не наивна. Но количество людей, получающих курс атаназии, и вправду ограничено, и каждый победитель, отказывающийся от своего выигрыша, по сути помогает подобному жульничеству.

— Ты фактически исходишь из предположения, что я достоин вечной жизни, а кто-то там другой недостоин.

— Нет, все это решено за нас компьютером. Твой выигрыш случаен, потому-то ты и не должен от него отказываться.

Я бродил взглядом по орнаменту чуть не до дыр протертого половика; то, что сказала Сери, лишь усилило мои сомнения. Слов нет, меня привлекала перспектива долгой и здоровой жизни, и, чтобы отвергнуть ее, требовалась совершенно не свойственная мне твердость. Мне было далеко до Делонне с его высокими принципами и аскетической моралью. Если выбирать между жизнью и смертью, я был готов даже на жизнь в форме прозябания, как презрительно выразился Делонне. И в то же время меня не покидало ощущение, что что-то здесь сильно не так и лучше бы мне в эту историю не ввязываться.

А еще я думал о Сери. Пока что мы были случайными любовниками, людьми, что едва только встретились, как занялись любовью и намерены продолжить в том же духе, однако свободны от каких-либо эмоциональных обязательств друг перед другом. Было вполне возможно, что наши отношения сохранятся и разовьются, что со временем мы полюбим друг друга в полном смысле этого слова. Что случится, если я пройду недоступный для нее курс атаназии? Она, как и все, кто для меня дорог, будет неуклонно стареть, а я — нет. Мои друзья, мои родственники будут двигаться к неизбежному биологическому будущему, в то время как я застыну на месте, окаменею.

Сери встала с кровати, сняла юбку и наполнила раковину водой. Затем она наклонилась над раковиной и стала умываться, а я смотрел на изгиб ее спины, на стройное, гибкое тело.

— Ты глазеешь, — сказала Сери, взглянув на меня из-под плеча и сверкнув перевернутой улыбкой.

— А что, нельзя?

Но, в общем-то, я не столько глазел на нее, сколько думал, какое решение следует мне принять. Это было нечто вроде спора ума с сердцем. Дав полную волю инстинктам, я бы незамедлительно отправился на Коллаго, чтобы получить желанное бессмертие; прислушавшись к своим мыслям, я не стал бы этого делать.

Потом мы были в постели и занимались любовью, без той, что была прошлый раз, торопливой жадности, но зато куда более нежно, а еще позднее я лежал на скомканной простыне и смотрел в потолок, а Сери была тут же, у меня под мышкой, и ее рука лежала у меня на груди.

— Ну так как же все-таки, — спросила она, — едешь ты на Коллаго?

— Не знаю, еще не решил.

— Если ты поедешь, то и я тоже.

— Зачем?

— Я хочу быть с тобой. Я же говорила тебе, что все равно бросаю эту работу.

— В общем-то, идея мне нравится.

— Дело в том, что я хочу приложить все усилия…

— Чтобы я не пошел на попятную?

— Нет, чтобы потом с тобою было все в порядке. Не знаю, как тебе и объяснить… — Резко и неожиданно она приподнялась на локте и взглянула мне прямо в лицо. — Понимаешь, Питер, в этих процедурах есть нечто такое, что тревожит меня и даже пугает.

— Они опасны?

— Да нет, совсем не опасны, риск нулевой. Все дело в том, что происходит после. Я не должна бы тебе рассказывать.

— Однако расскажешь, — сказал я.

— Да. — Она клюнула меня губами в губы. — Когда ты поступишь в клинику, там будет несколько предварительных процедур. Во-первых, полное медицинское обследование, во-вторых, ты должен будешь заполнить вопросник, иначе тебя просто не возьмут. В конторе, между собой, мы называем этот вопросник самой длинной в мире анкетой. Ты должен будешь рассказать про себя все, что только возможно.

— Я должен буду написать автобиографию?

— В сущности, да.

— Так меня же об этом предупреждали, — сказал я. — Еще там, в Джетре. Правда, они не говорили ни про какой вопросник, а просто что нужно будет все подробно о себе написать.

— А зачем, это тебе там сказали?

— Нет. А я особо и не задумывался. Я же не знаю, какие там эти процедуры, ну нужна для них автобиография и нужна.

— Процедуры здесь совсем ни при чем, ответы на вопросник используют потом, при реабилитации. Чтобы сделать человека бессмертным, нужно полностью очистить его организм, с этого врачи и начнут. Они обновят твое тело, но при этом начисто сотрут все содержимое твоего мозга. Ты забудешь, кто ты такой и что ты такое.

Я молчал, глядя в ее встревоженные глаза.

— Этот вопросник станет основой твоей новой жизни, — продолжила Сери. — Ты станешь тем, что ты там напишешь. Страшновато, правда?

Я вспомнил Коланову виллу в окрестностях Джетры, долгие поиски истины и все многообразие приемов, последовательно применявшихся мною в этих поисках, ликующую уверенность, что путь к цели найден, и блаженное чувство обновления, испытанное мною, когда работа была закончена. В рукописи, лежавшей сейчас на полке гостиничного номера, содержалась вся моя жизнь — при том, конечно же, допущении, что слова содержат смысл. Я уже стал тем, что было мною написано, я определил себя написанным.

— Нет, — сказал я, — мне совсем не страшно.

— А вот мне страшно, потому-то я и хочу быть там рядом с тобой. Я не склонна доверять заявлениям врачей, что все их пациенты полностью восстанавливают свою индивидуальность.

Вместо ответа я крепко обнял Сери; после недолгого сопротивления она снова вытянулась рядом со мной.

— Мне еще надо подумать, — сказал я. — Но, скорее всего, я поеду на Коллаго и там уже все и решу.

Сери молчала.

— Мне нужно посмотреть, что там и как, — сказал я.

— А как насчет меня? — спросила Сери и прижалась щекой к моему боку. — Можно, я поеду с тобой?

— Да, конечно.

— И ты разговаривай со мной, Питер. Пока мы будем плыть, расскажи мне, кто ты такой. Мне очень хочется знать тебя.

Вскоре после этого мы как-то незаметно провалились в сон. Ночью мне приснилось, что я вишу на веревке под водопадом, вращаясь и дергаясь в неустанном течении струй. Мое тело и мой разум цепенели все больше и больше, но потом я пошевелился, и этот сон пропал.

10

В Шеффилде все время лил дождь. Фелисити выделила мне маленькую спальню с окнами на улицу, и там меня никто не беспокоил. Случалось, что я часами стоял у окна, глядя на ближние крыши и дальше, через них, на вселенскую тоску промышленного пейзажа. Уродливый, сугубо функциональный Шеффилд почти уже забыл о своем великом сталелитейном прошлом. Теперь он превратился в неопрятную путаницу улиц и улочек, растекшуюся на западе до Пеннинских гор и смыкавшуюся на востоке с маленьким городком Ротеремом.