Здесь же были доминиканцы и несколько священников из собора, облаченных в белые рясы. Толпа увеличивалась с каждой секундой.
Все собравшиеся дружно выдохнули, когда Роза вышла из дома и откинула капюшон плаща.
Ее дед тоже выступил вперед, а за ним и тот крепкий молодой еврей, чьего имени я так и не узнал. Он стоял рядом с Розой, словно оберегал ее, в точности как я.
Из толпы доносились обрывки разговоров. Я слышал, как люди повторяют имя Лия.
Затем один из братьев-доминиканцев, молодой человек, спросил сурово:
— Это Лия или ее сестра Роза?
Шериф решил, что выждал достаточно, и заговорил.
— Милорд, — обратился он к графу, — нам пора отправиться в замок и разрешить это дело. В главном зале дожидается епископ.
Стон разочарования пронесся над толпой. Но граф расцеловал Розу в обе щеки, приказал одному из солдат сойти с коня, посадил ее в седло и прошел вперед, чтобы возглавить процессию, потянувшуюся в замок.
Мы с Годуином держались рядом весь долгий путь до холма и вверх по извилистой дороге, пока шествие не втянулось через арку ворот в замковый двор.
Когда все спешились, я привлек внимание графа, потянув его за рукав.
— Пусть кто-нибудь из ваших людей пригонит повозку, которая стоит за домом Меира. Пусть стоит наготове у ворот, когда Меира и Флурию освободят.
Он кивнул, жестом подозвал одного из солдат и отправил его исполнять поручение.
— Можете быть уверены, — сказал мне граф, — они выедут отсюда вместе со мной, под охраной моей гвардии.
Я почувствовал облегчение, поскольку при нем было восемь солдат на прекрасных лошадях с красивой сбруей, да и сам он не казался встревоженным или напуганным. Он заключил Розу в объятия и зашагал вперед, держа руку у нее на плече. Мы прошли под аркой и вступили в главный зал замка.
В прошлый раз я не видел этого просторного зала, а теперь сразу заметил, что он приготовлен для суда.
У высокого стола в центре зала стоял епископ, напротив него — священники из собора и братья-доминиканцы, в том числе брат Антуан. Я увидел брата Джерома из собора; казалось, эта церемония приводит его в отчаяние.
Снова раздались изумленные возгласы, когда Роза подошла к епископу. Она скромно поклонилась ему, как кланялись все присутствующие, включая графа.
Епископ в митре и полном облачении из тафты был гораздо моложе, чем я предполагал. Он тут же отдал приказ привести из комнаты в башне Меира и Флурию, а также старого иудея Исаака и его семью.
— Пусть приведут всех евреев, — заключил он.
В зал набилось множество грубого вида мужчин, с ними женщины и дети. Тех людей с дубинами, похожих на разбойников, не допустили в зал, и они пытались криками привлечь к себе внимание, пока епископ не приказал утихомирить их.
Я понял, что ряд вооруженных солдат за спиной епископа — это его собственная стража.
Меня трясло, и я изо всех сил старался это скрыть.
Вошла леди Маргарет, по такому случаю разодетая в великолепные шелка. С ней была Элеонора, и она плакала.
Леди Маргарет тоже была готова заплакать.
Когда Роза снова откинула капюшон и склонилась перед епископом, люди снова стали переговариться.
— Тишина! — потребовал епископ.
Я был охвачен ужасом. Никогда в жизни я не волновался так сильно, как на том суде. В зале собралось множество народу, и мне оставалось только надеяться и молиться, чтобы нескольким отрядам солдат удалось сохранить порядок.
Епископ был явно рассержен.
Роза остановилась перед ним. По обеим сторонам от нее стояли Годуин и Найджел.
— Вы видите, ваше преосвященство, — произнес граф Найджел, — что девочка жива и невредима. Она вернулась, дабы предстать перед вами, хотя путешествие далось ей нелегко после недавней болезни.
Епископ сел на стул с высокой спинкой, но все остальные остались на ногах.
Нас теснила толпа, новые люди напирали, пробивая себе дорогу в зал.
Леди Маргарет и Нелл внимательно рассматривали Розу. А она разразилась слезами и спрятала лицо на плече Годуина.
Леди Маргарет придвинулась ближе, осторожно тронула Розу за плечо и спросила:
— Ты та самая девочка, которую я так нежно любила? Или ты ее сестра-близнец?
— Моя госпожа, — отвечала Роза, — я вернулась, оставив сестру в Париже, чтобы доказать, что я жива. — Она всхлипнула. — Я потрясена тем, что мой отъезд причинил столько бед матери и отцу. Неужели вы не понимаете, почему я уехала среди ночи? Я хотела присоединиться к сестре. Не просто к ее жизни в Париже, но к христианской вере. Я не могла навлечь позор на моих родителей.
Она высказала это с таким волнением, что леди Маргарет лишилась дара речи.
— Ты готова поклясться, — заговорил епископ, и его голос разнесся по всему залу, — что ты именно та девушка, которую знают эти люди, а не ее близнец, помогающая скрыть факт убийства собственной сестры?
Собрание зашумело.
— Ваше преосвященство, — обратился к епископу граф, — могу ли я не знать девочек, состоящих на моем попечении? Это Лия, и она снова больна из-за того, что ей пришлось повторить трудное путешествие.
Но внезапно всеобщее внимание было отвлечено появлением евреев, которых держали в башне. Первыми в зал вошли Флурия и Меир, вслед за ними — Исаак, лекарь, и еще несколько жавшихся друг к другу иудеев, выделявшихся по нашивкам на груди, но не по каким-либо иным признакам.
Роза вырвалась из объятий графа и подбежала к матери. Обливаясь слезами, она обняла Флурию и воскликнула достаточно громко, чтобы слышали все:
— Я навлекла на тебя бесчестье, причинила тебе невыразимую боль! Прости меня! Мы с сестрой любим тебя, хотя и приняли крещение. Сможете ли вы с Меиром нас простить?
Она не стала ждать ответа, а просто обняла Меира. Тот без слов поцеловал ее, белый от страха и растерявшийся от всего происходящего.
Леди Маргарет сверлила Розу угрюмым взглядом, потом обернулась к дочери и зашептала ей что-то.
Девочка сейчас же подошла к Розе, обнимавшей за плечи Флурию, и спросила:
— Но почему, Лия, ты не написала нам о том, что приняла крещение?
— Как я могла? — отозвалась Роза, по-прежнему обливаясь слезами. — Что я могла вам рассказать? Ведь вы понимаете, каким ударом стало все это для моих любящих родителей. Что им оставалось делать, кроме как послать за солдатами графа и отправить меня к сестре в Париж? Они так и поступили. Но я не собиралась трубить на всю еврейскую общину о том, что предала родителей.
Она продолжала в том же духе, горестно рыдая и умоляя собравшихся понять ее чувства, так что никто не заметил, что она не произнесла ни одного знакомого имени.