– А вот и автобус, – сказал Мозес, и в его голосе слышались слабые отголоски волнения. Это была одна из тех редких минут, когда он позволял себе проявлять личные чувства.
Когда автобус подходил к остановке, Тара увидела на задней площадке женщину с ребенком. Оба пристально смотрели на стоящий «шевроле», и когда Тара замахала, ребенок выпрыгнул из автобуса и побежал через дорогу. Автобус отъехал, Мириам Африка осталась на задней площадке и глядела на них, пока автобус не свернул за угол.
Бенджамин бежал к машине, его личико выражало волнение ожидания. Он подрос, и Мириам всегда так хорошо его одевает: чистая белая рубашка, серые шорты, начищенные черные ботинки. Светло-коричневая кожа была тщательно вымыта, густые курчавые волосы подстрижены и стояли аккуратной шапкой.
– Разве он не великолепен? – выдохнула Тара. – Наш сын, Мозес, наш родной сын.
Мальчик открыл дверцу и уселся рядом с Мозесом. С сияющей улыбкой посмотрел на него снизу вверх, и Мозес на мгновение обнял его. Потом Тара наклонилась с сиденья, поцеловала сына и коротко, но страстно обняла. В присутствии посторонних она не могла проявлять чувства, и по мере того как мальчик рос, их отношения становились все более трудными и неясными.
Ребенок по-прежнему считал Мириам Африку матерью, но ему было уже почти шесть лет, он рос умным и чувствительным мальчиком. Тара знала, что он подозревает о существовании между ними тремя каких-то особенных отношений.
Бенджамину сказали только, что они близкие друзья семьи, но даже в своем юном возрасте мальчик понимал, что они нарушают социальное табу, ведь все его существование было проникнуто сознанием, что белые и черные совершенно отличны друг от друга и от него, светло-коричневого, и иногда он удивленно смотрел на Тару, как на существо из волшебной сказки.
Тара ничего не могла придумать, кроме как взять его на руки и сказать: «Ты мое дитя, мое родное дитя, и я люблю тебя так же сильно, как твоего отца». Но она не могла даже позволить ему сидеть рядом с ней, чтобы их не увидели вместе.
Они проехали через Кейп-Флэтс в сторону Западного Сомерсета, но, не доезжая этого поселка, Мозес свернул на боковую дорогу, проехал через густой ивняк, и они оказались на длинном пустом изогнутом берегу; перед ними зеленели воды залива Фальс-бей, а по обе стороны горные отроги образовывали рога залива.
Мозес остановил «шевроле», достал из багажника корзинку для пикника, и они втроем прошли по тропе вдоль берега к своему любимому месту. Отсюда за полмили был виден всякий, кто приближался по берегу, а экзотическая растительность вставала почти непроницаемыми джунглями. Здесь могли появиться только рыбаки, охотящиеся в прибрежных водах на кобов и зубанов, или влюбленные, ищущие уединения. Здесь они чувствовали себя в безопасности.
Тара помогла Бенджамину переодеться в плавки, и все трое, взявшись за руки, пошли к окруженному камнями бассейну, в котором мальчик стал плескаться, как щенок спаниеля. Когда он наконец устал и посинел от холода, Тара растерла полотенцем его дрожащее тело и снова одела. Потом помогла Мозесу развести костер среди дюн и поджарить на угольях сосиски и свиные отбивные.
После еды Бенджамин снова захотел поплавать, но Тара мягко запретила ему.
– Не на полный желудок, дорогой.
Он стал искать ракушки на песке у границы прилива, а Тара и Мозес сидели на вершине дюны и смотрели на него. Тара была счастлива и довольна, как никогда, пока Мозес не нарушил молчание.
– Ради этого мы и работаем, – сказал он. – Достоинство и возможность счастья для всех обитателей этой земли.
– Да, Мозес, – прошептала она.
– За это ничего не жалко отдать.
– О да, – страстно согласилась она. – О да!
– Тем более не жаль казнить виновника нашего несчастья, – резко сказал он. – Я еще не посвящал тебя в это, но Фервурд должен умереть, и все его приспешники с ним. И судьба назначила меня его палачом… и преемником.
Тара побледнела; она испытала такое потрясение, что онемела. Мозес со странной и необычной мягкостью взял ее за руку.
– За тебя, за меня и за ребенка, чтобы он мог жить с нами под солнцем свободы.
Она пыталась заговорить, но ее голос дрогнул. Гама терпеливо ждал, пока она справится с собой.
– Мозес, ты обещал!
– Нет, – покачал он головой. – Ты сама убедила себя в этом, и не время было лишать тебя иллюзий.
– О Боже, Мозес! – Невероятность услышанного обрушилась на нее. – Я думала, ты символически взорвешь пустое здание, а ты с самого начала собирался…
Она замолчала, не в силах договорить, но он не стал отпираться.
– Мозес… мой муж, Шаса, он же будет на скамьях рядом с Фервурдом.
– Разве он твой муж? – спросил Мозес. – Разве он не один из них, из врагов?
Она опустила глаза, признавая его правоту, но неожиданно снова пришла в смятение.
– Мой отец… он тоже будет в парламенте.
– Отец и муж – оба часть твоей прежней жизни. Ты оставила ее позади. Теперь, Тара, я твой отец и муж, а борьба – твоя новая жизнь.
– Мозес, но разве нельзя их как-нибудь пощадить? – умоляла она.
Он молчал, но она увидела ответ в его глазах, закрыла лицо руками и заплакала. Плакала молча, но спазмы горя сотрясали все ее тело. Ветер слабо доносил с пляжа радостные крики ребенка, а рядом неподвижно, бесстрастно сидел Мозес. Немного погодя Тара подняла голову и ладонями вытерла заплаканные глаза.
– Прости, Мозес, – прошептала она. – Пожалуйста, прости меня за слабость. Я оплакивала отца, но теперь я снова сильна и готова сделать все, что ты потребуешь.
* * *
Товарищеский матч с гостями, аргентинской командой по поло, стал самым волнующим событием в Вельтевредене за целых десять лет.
Планировать и устраивать это событие должна была Тара как хозяйка поместья, но Сантэн Кортни-Малкомс не могла вынести ее равнодушия к спорту и отсутствия организационных талантов. Начала она с советов намеками, а закончила тем, что сняла с невестки всю ответственность и взялась за дело сама. Результатом стал оглушительный успех во всех начинаниях. Сантэн непрестанно изводила цветных садовников, и с помощью советов опытного Блэйна трава на поле стала зеленой и бархатной, а почва под ней достаточно твердой, чтобы выдерживать пони, и достаточно мягкой, чтобы не повредить им ноги. Столбы ворот выкрасили в цвета команд: светло-синий и белый у Аргентины и оранжевый, синий и белый у Южной Африки, а на трибунах развевались двести флагов тех же цветов.
Сама трибуна, решетчатые изгороди и конюшни были заново выкрашены. Была воздвигнута новая изгородь, чтобы не пускать зевак на частную территорию поместья, а прочие усовершенствования, предпринятые Сантэн по такому случаю, включали расширение гостевой трибуны, установку под ней общественных туалетов, а также ресторан под открытым небом, который мог одновременно принять двести клиентов. Расширенные конюшни могли вместить пятьдесят пони, появились новые помещения для конюхов. Аргентинцы привезли собственных конюхов в традиционных костюмах гаучо, и в широкополых шляпах, и в кожаных штанах, расшитых серебряными монетами.