До этого момента юноша относился к отцу с уважением, страхом и глубокой любовью – и вдруг откуда-то из потемок души выплеснулась яростная, ужасающая ненависть. Ральф ненавидел отца за все: за бесчисленные наказания и обиды, запреты и правила, с которыми приходилось мириться каждый божий день; за почтительное уважение окружающих, которые ожидали, что сын будет вести себя столь же безупречно, тогда как Ральфу это не под силу; за непомерное бремя сыновнего долга, который невозможно сбросить с плеч; за украденную любовь – любовь, которую мать щедро отдавала отцу, а не сыну; за смерть матери, которую отец не смог предотвратить. А больше всего за то, что волшебное переживание отец превратил в нечто грязное, постыдное и тошнотворное.
Ральф бросился на отца, однако беспорядочное махание кулаками не достигало цели, в то время как от ударов Зуги треск стоял такой, словно топором рубили дерево.
Зуга ловко уклонялся от выпадов, прикрываясь руками, подныривал под летящий на него кулак и небрежно бил в ответ только левой – будто отмахивался. Тем не менее эта легкость была обманчива: от каждого удара у Ральфа клацали зубы, кровь текла из носа и распухших губ, превращая лицо в кровавое месиво.
– Перестаньте, пожалуйста, прекратите! – умолял Джордан, скорчившись возле стены. Его рубашку покрывали пятна рвоты. – Прошу вас, перестаньте!
Мальчик хотел закрыть лицо руками, чтобы не видеть драки, крови и жуткой ненависти, – и не мог. Ужасная сцена завораживала: он жадно наблюдал за каждым безжалостным ударом отца, за каждой каплей крови, пролитой братом.
Точно бык на корриде, Ральф наконец выдохся – остановился, широко расставив дрожащие ноги, слабо помотал головой, чтобы избавиться от дурноты и стряхнуть залившую глаза кровь. Руки он по-прежнему стискивал в кулаки, однако поднять их выше пояса сил уже не оставалось. Тяжело дыша, юноша покачивался и невольно переступал на месте, чтобы не упасть, – ослепленный, он не видел своего мучителя.
– Я здесь, – тихо сказал Зуга.
Ральф бросился на звук. На этот раз Зуга впервые ударил правой: коротким, точным движением кулак врезался чуть ниже уха. Ральф повалился навзничь и лежал неподвижно, с каждым дыханием выдувая красное облачко пыли.
Джордан слетел по ступенькам во двор, рухнул на колени, перевернул голову брата набок, чтобы тот мог свободно дышать, и принялся безуспешно вытирать ладонями кровь с лица.
– Ян Черут! – позвал Зуга.
Он ничуть не запыхался, лишь щеки порозовели. Выступившие на лбу мелкие капельки пота Зуга вытер шейным платком.
– Ян Черут! – раздраженно повторил Баллантайн.
На этот раз коротышка готтентот поднялся со своего места и сбежал по ступенькам веранды.
– Воды! – велел Зуга.
Ян Черут плеснул из ведра на голову Ральфа. Тот судорожно вздохнул и попытался подняться. Слуга подхватил его под руку. Джордан подставил плечо под другую руку, и вдвоем они поставили юношу на ноги. Ральф был гораздо выше их обоих и висел между ними, будто грязное одеяло на бельевой веревке. С него капали кровь и вода одновременно, оставляя розовые пятна на рубашке.
Зуга закурил, внимательно осмотрел пепел на кончике, чтобы убедиться, что сигарета горит ровно, затем подошел к старшему сыну. Пальцем оттянул нижние веки, всматриваясь в зрачки, и удовлетворенно хмыкнул. Осмотрел ссадину над бровью, взялся за нос и аккуратно подвигал, проверяя, не сломан ли. Удостоверился, что зубы целы, и отступил.
– Ян Черут, отведи его к доктору Джеймсону. Пусть зашьет ссадину над бровью и даст пригоршню ртутных пилюль от сифилиса.
Готтентот уже собрался увести Ральфа, когда Зуга добавил:
– На обратном пути зайдите в гимнастический зал Барнато – надо записать этого недотепу на занятия боксом. Если он не научится драться, мозги ему вышибут, прежде чем они сгниют от сифилиса.
По дороге домой Ральф и Ян Черут вели серьезный разговор.
– Как ты думаешь, почему его прозвали Бакела, то есть «кулак»? – спросил готтентот.
Ральф болезненно поморщился. Распухшее лицо украшали багрово-синие синяки, – точно тучи на летнем небе. Разорванную бровь и разбитую губу стягивали швы. Ссадины на коже, не успев покрыться корочкой, розовели, как клюквенный джем.
Ян Черут улыбался и сочувственно покряхтывал, а затем задал вопрос, который вертелся у него на языке все утро:
– Ну и как тебе розовый сахарок? По вкусу пришелся?
От такого вопроса Ральф остановился как вкопанный. Подумал и ответил, с трудом двигая поврежденной губой:
– Еще как по вкусу!
Ян Черут восторженно хихикнул и обхватил себя руками.
– Вот что я скажу тебе, парень. Твой папаша мне как родной, мы с ним столько лет вместе, что я со счету сбился. Ты отца слушай, он дело говорит – почти всегда. Но лично я в жизни не упустил случая полакомиться сладким пирожком – хоть старуха, хоть молодуха, уродливая, как обезьяна, или такая красотка, что сердце разрывается. Каждый раз, когда мне это предлагали, и множество раз, когда не предлагали, старина Ян Черут свое брал.
– И благополучно остался в живых, – подвел итог Ральф.
– Да без этого я бы подох!
Ральф снова зашагал вперед.
– Надеюсь, Базо выставит Инкосикази в следующее воскресенье. К тому времени мне позарез будут нужны десять гиней.
Луна висела низко над горизонтом, затмевая бледные звезды. Хотя до полнолуния еще оставалось несколько дней, на веранде было достаточно светло, чтобы читать, – возле любимого стула Зуги валялась развернутая газета «Даймонд филдс эдвертайзер». В тишине слышалось лишь отдаленное тявканье – ошалевшая собака лаяла на луну – да шелестели крыльями летучие мыши, которые носились высоко в небе или влетали на веранду за своей добычей – мотыльками.
Входную дверь оставили распахнутой настежь, пропуская свежий ночной воздух в дом. Джордан потихоньку выбрался на веранду. Он был босиком, в ночной рубашке, которая досталась от Зуги и свисала до самых колен. В дальнем конце веранды возвышалась статуя каменного сокола, перед которой и остановился Джордан. Косые лунные лучи падали сбоку, и птицу наполовину скрывала непроглядная, загадочная темнота. Глиняный пол холодил босые ступни, но мальчик дрожал не только от холода.
Джордан воровато оглянулся: в предрассветный час лагерь Зуги спал глубоким сном.
Растрепанные со сна кудри мальчика светились под луной, будто нимб, а глаза оставались в тени, точно пустые глазницы черепа. Всю ночь Джордан не сомкнул глаз, лежа на узкой постели и прислушиваясь, как тяжело дышит брат через распухший нос. От недосыпания голова слегка кружилась, окружающие предметы выглядели какими-то призрачными.
Мальчик развернул обрывок газеты, спрятанный с вечера под подушку. Положив пригоршню риса и ломтик жареной баранины у подножия статуи, он отступил назад и снова оглянулся: никого. Джордан встал на колени, прижимая к груди книгу, и склонил голову.