– Долг я отдам в ближайшее время.
– Срок уже прошел. Тебе ведь нравится быть адъютантом у великого князя, иметь комнаты в Мраморном дворце…
– Послушай, Николя…
– …Если не хочешь, чтобы я тебя ославил и выставил из дворца, делай то, что я тебе приказал! – строго сказал великий князь, не повышая голоса.
– Я, конечно, не безгрешен, но почему все-таки икона? Не мог бы ты позаимствовать у своей матушки что-нибудь менее кощунственное?
– На этой иконе каждый изумруд величиной с грецкий орех, – зло прошипел Николай. – К твоему сведению, я нигде не видел лучших изумрудов, чем на этой иконе. А как это будет называться – кощунством или обыкновенным грабежом, – для меня значения не имеет! Когда я приду с этого чаепития, чтобы из оклада были вывернуты все камни, тебе понятно, поручик?
– Да, ваше императорское высочество.
В какой-то момент князю показалось, что в голосе адъютанта сквозила откровенная насмешка.
– Что делать с иконой?
– Икона мне не нужна. Вряд ли ее можно продать в таком виде. А впрочем, решим после.
Задержав на адъютанте взгляд, Николай Константинович, не сказав более ни слова, вышел из комнаты: не тот случай, чтобы вникать в душевные переживания приятеля.
* * *
Оставшись в одиночестве, Леонид Варнаховский долго рассматривал икону. Ему казалось, что она смотрела на него с каким-то затаенным укором. Пожалуй, что так может смотреть только мать на своего нерадивого дитятю. И покрестясь (не самый подходящий жест для кощунства), он взялся за ножницы. Еще через полчаса, стараясь не повредить драгоценные камни, он вытащил из оклада двенадцать крупных изумрудов и восемь сапфиров. Никак не удалось отодрать большой александрит, зло сверкавший на него красным оком. Стараясь не поломать его, Леонид распилил оклад и бережно извлек камень. Странное дело, когда он взял его в ладонь, то камень сверкнул красным светом, будто бы уголек, и рука невольно дрогнула, как если бы опасалась ожога. Еще через час Варнаховский вытащил из оклада три рубина и четыре крупных желтых алмаза. Теперь, когда икона лишилась серебряного оклада и драгоценных камней, взор Божией Матери как-то потускнел.
Еще через два часа подошел Николай Константинович. Схватившись пальцами за горло, сказал:
– Вот где мне эти чаепития! Ну что, выломал?
– А ты не видишь? – кивнул Леонид на икону, лежавшую на столе без оклада. Здесь же рядышком на салфетке, разложенные в три неровных ряда, лежали с полсотни драгоценных камней, среди которых чистотой воды выделялись алмазы.
Великий князь подошел к столу.
– Вот это да! – невольно выдохнул он, увидев великолепие, разложенное на столе. – Красота, ничего не скажешь! Я не только расплачусь с долгами, но мне еще и на жизнь останется… Вот что сделаем: завтра же все камни заложишь в ломбард! Проси за них триста тысяч. Деньги мне нужны немедленно.
– Что делать с иконой? – глухо спросил Варнаховский, понимая, что перечить бессмысленно.
На Николая Константиновича нашел кураж, такое с ним случалось всякий раз, когда он садился за карты. В таком настроении он мог проиграть целое состояние. Или, наоборот, выиграть его.
– С иконой, говоришь… Ее-то уж точно не продашь. Отдай куда-нибудь в церковь, там она будет куда более полезной.
– А иконы не хватятся?
– Думаю, хватятся, но вряд ли матушка станет поднимать шум. Поищут немного и успокоятся, не в ее характере скандалить. А потом, кого ей подозревать? Уж не меня ли? Что-то скверно выглядишь, Леонид…
– Интересно, Николя, как бы ты выглядел на моем месте, если бы разломал икону?
– Ну-ну, не драматизируй! Вот тебе французский коньяк «Хеннесси». Его основатель капитан Ричард поставлял его ко двору французского короля Людовика XVI, а тот понимал толк в удовольствиях. Впрочем, как и мы… Ха-ха! А потом, этот коньяк один из самых любимых напитков моего батюшки, – протянул он плоскую бутылку в виде скрипки. – Тридцать лет выдержки! Надеюсь, что его неповторимый аромат как-то поднимет тебе настроение. Да не грусти ты, поручик! Все образуется. А этот алмаз, – взял он самый крупный камень слегка желтоватого цвета, – я отвезу в Париж. Только там за него могут дать настоящую цену. Ну, будь здоров!
Кивнув на прощание, великий князь вышел столь же скоро, как и появился.
Оставшись в одиночестве, Варнаховский открыл бутылку коньяка и, приложившись к горлышку, не чувствуя вкуса, выпил полбутылки, а потом, не раздеваясь, плюхнулся на диван, тотчас забывшись тревожным сном.
Леонид проснулся ранним утром, когда дворец еще спал. Кто-то неторопливым шагом прошелся по коридору, ненадолго остановившись у его комнаты, а потом затопал дальше, и толстый ворс ковровой дорожки заглушал тяжеловатый шаг.
Тщательно побрившись, поручик освежил лицо одеколоном, аккуратно сложил драгоценные камни в небольшие мешочки, припасенные заранее; отдельно от остальных положил три алмаза. Подумав, тщательно упаковал икону, без камней и оклада выглядевшую скорбящей, и уложил на дно сумки. Придав лицу беспечный вид, вышел в пустующий коридор.
Из дворца Варнаховский направился прямиком в Летний сад – любимейшее место в Санкт-Петербурге, чтобы еще раз осмыслить создавшееся положение. Оказавшись в тени старых лип, он как никогда остро ощутил плачевность своего состояния. Ослушаться великого князя он не мог, и не только в силу своего служебного положения, а потому, что тот принадлежал к дому Романовых; по его мнению, ослушаться означало в какой-то степени бросить вызов царствующему дому. В то же время он отчетливо понимал, что Николай Константинович, отдавая ему беззаконный приказ, противопоставляет себя остальным родственникам. Хотя не исключен и другой вариант: вряд ли царствующая семья пожелает выносить сор из избы, а его самого династия Романовых, уподобившись древним язычникам, просто отдаст на заклание.
В какой-то момент Леонид хотел рассказать о своих сомнениях Уварову, но потом оставил эту затею. Создавшуюся ситуацию они попробуют разыграть в свою пользу и вряд ли ему помогут. Как тут ни крути, а он всецело способствует планам Третьего отделения.
А может, все-таки обойдется? Ведь не самоубийца же Николай Константинович в самом деле! Крадет же не у кого-нибудь, а у своей матушки, а за такое она вряд ли пожелает выдавать собственного сына.
Несколько приободренный Варнаховский подошел к городскому ломбарду «Гительман и сыновья», хозяином которого был старый еврей Мойша Гительман. Поговаривали, что он был едва ли не самый богатый человек в Петербурге и, кроме отменного знания драгоценных камней, имел отличную клиентуру; за те камни, которые он ему выложит, должен заплатить немалую цену… В общем, Мойша Гительман был первым в его списке.
* * *
Ломбардщик был старым человеком с вытянутым грустным лицом, с бесцветными бледно-голубыми глазами, в которых была запечатлена вся скорбь еврейского народа, и невероятно сутулым, что должно было свидетельствовать о том, что большую часть жизни он провел за разглядыванием ценностей, принесенных в ломбард.